Станислав Виткевич - Прощание с осенью

Утро следующего дня было невеселым. Поднялась навевающая тоску снежная вьюга, и о занятиях спортом не могло быть и речи. Однако около семи вечера от Берца пришла шифрованная телеграмма (телефоны не работали) следующего содержания: «Получилось. Здоров. Министр сельского хозяйства Берц». Взрыв всеобщей радости и новая оргия, а начало «новой жизни», уже на «платформе» оптимистических взглядов социалистов-крестьяноманов, у которых были шансы просуществовать дольше, чем у «лоскутной» партии генерала Брюизора, отложили до следующего дня. Только Логойский, бросивший в печку весь запас кокаина, оставшийся от вчерашнего вечера, хмуро пил, бросая на Атаназия сугубо умоляющие взгляды, которых тот совершенно не желал понимать.

На следующий день началась нормальная жизнь. Все умели ходить на лыжах, но всем требовалось повысить квалификацию. Вылазки проходили под руководством шведа, нанятого Гелей специально для этой цели. Только Зося не могла участвовать в спортивных забавах, но выносила это с кротостью, все более и более проникаясь грядущим материнством. Движение в морозном воздухе среди искрящихся великолепных снегов поглотило пока все зло их усталых душ. Логойский героически переносил отсутствие любимой отравы, а его изношенное сердце находило новый импульс в установлении все новых рекордов выносливости. Даже Зезя, этот жуткий физический трус, позволил увлечь себя спортом, демонстрируя прямо-таки чудеса смелости и героизма, в своих масштабах. Несмотря на поданный его учителем пример, Препудрех не пренебрег сочинительством ради лыж. Найдя в себе золотую (или, как еще доверительно говаривал Зезя, «томпаковую») жилу, эксплуатировал ее безудержно. Одно было фатально: то, что Геля решила пребывать в целомудрии, утверждая, что эротические утехи плохо влияют на спортивную ловкость ее организма. Но тут же рядом стоял дом старого Хлюся, одного из горских патриархов; у него была дочка, дикая, слегка с приветом, блондинка удивительной красоты. Вот к ней и стал похаживать обделенный вниманием жены князь и влюбил в себя прекрасную полусумасшедшую до полного сумасшествия. Она часами пела ему гуральские песни, которые он транспонировал в недосягаемые для неспециалистов измерения своей музыкальной бессмыслицы, и при этом получал неведанное наслаждение в ее примитивных, слегка вонючих объятиях, обучая ее тонким извращениям, которые уже перестали действовать на жену. Он ни в чем не подозревал Атаназия, ибо где в его честной голове персидского хана могла родиться мысль, что его друг, будучи гостем в его собственном доме, мог бы отбить у него жену, имея под рукой свою собственную, причем в интересном положении. Католический Бог Гели пока что ушел в отпуск. Он был нужен там, в городе. Здесь же, в окружении прекрасной горной природы, Он растекся в какой-то звериный, понятийно непостижимый пантеизм. Он был всего лишь одной из фигур в государстве фетишей, начиная с вырезанного папуасами Новой Гвинеи аллигатора и кончая красным змеем Баджахо, который приехал в своей специальной стеклянной коробке и прекрасно себя чувствовал, потому что происходил из нижних течений снежной Аконкагуи. Если бы ксендз Иероним мог заглянуть в душу своей духовной воспитанницы, он пришел бы в ужас: еще бы, ведь религию она рассматривала на равных с едой: «меню» должно было обновляться, иначе оно наскучит. Сама не зная когда, Геля все глубже погружалась в прагматическое свинство, в плюралистическую неразбериху, которой даже покойник Джеймс был бы доволен. В ней заговорила, как она сама утверждала, кровь ее предков, хеттов, жителей нагорий Малой Азии. Горы действовали на нее магнетически. Она растворялась в их неприступной красоте, забывая о Боге, ксендзе Выпштыке, муже, змее, об отце и о революции, но не об Атаназии. Этот проклятый импродуктив все-таки чем-то был, даже в рамках новых, едва проступавших за границы личного Бога пантеистических координат. Несмотря на то, что прекрасный блондин швед-тренер Эрик Твардструп вызывал в ней отвращение, если не считать восхищения прекрасной школой катания на лыжах, она утонченно кокетничала с ним, демонстрируя полное равнодушие к Атаназию. Она даже унизилась до целенаправленного провоцирования ревности, зная, что только упорством она сможет одолеть неуловимого любовника — она ведь всегда называла его так про себя. Была высшая цель: речь шла о всей жизни, а может быть, только о введении в жизнь, но введении необходимом, таком, избежать которого нельзя. Ее дружба с Зосей шла обычным путем маленьких женских неправдочек при внешней «откровенности» и взаимных клятвах на вечные времена. Для поверхностного наблюдателя вся компания представлялась гармоничной группой друзей — а по сути это был клубок опасных, нестойких, взрывчатых соединений, ждущий только соответствующего детонатора. На этом фоне выросли две новые идеальные дружбы Зоси: с князем и с Логойским. Это было для нее прекрасным антидотом против того, что ее бросил (пока что в плане духовном) муж, который все больше ленился разговаривать с ней серьезно, употребляя весь свой интеллект на то, чтобы обольстить «другую», пока что тоже «духовно».

Логойский чувствовал себя покинутым, но вскоре, тут же по приезде, он стал рыскать по окрестностям, ища новых жертв для своего извращения, тем более, что кокаиновое воздержание прибавляло ему сил день ото дня. Оба с Зосей были жертвами «демонического Тази», и это больше всего сближало их друг с другом, несмотря на то, что причины этого сближения Зосе были абсолютно неизвестны. В глубине души, несмотря на амбициозное сокрытие этого обстоятельства ото всех и от мужа, она очень сильно страдала по причине этого пренебрежения, и даже эротические переживания приобрели для нее на этом фоне какой-то трагический оттенок. Она чувствовала, что Атаназий использует ее в всего лишь качестве несущественной забавы, какого-то паллиатива, а на самом деле он занят чем-то не поддающимся разгадке. Но чем? Она ревновала его к разговорам с «остальными», но эротическая ревность у нее находилась как бы в латентном состоянии. Как и Препудрех, она даже не допускала, что такое свинство вообще возможно. Приступы отвращения и презрения к мужу прошли у нее бесследно: видимо, это был всего лишь результат ранней беременности. К тому же она начала сильно дурнеть, сделалась неповоротливой и сонливой. Все это еще больше отвращало от нее Атаназия. Он с отчаянием думал о будущем, чувствуя, что его утаскивает на дно какая-то утопленница, судорожно схватившаяся за его шею. Он буквально начинал ощущать физическую тяжесть в загривке и в кадыке, как будто его кто держал на привязи. Никак уже не помогали моменты удовлетворения, а вернее «удовлетвореньица», что, дескать, все так хорошо; ничто не давало укрытие в уголке мелочного отказа от жизни. Все становилось безнадежно будничным.