Борис Житков - Виктор Вавич

- Мадмазель, могу просить об одолжении? - говорил Виктор. Он преданно и с мольбой глядел на барышню. - Вы меня очень обяжете! Могу просить - стаканчик чаю? Можно? Вы меня простите, может быть, я не вовремя?

Барышня на секунду замешкалась. Виктор улыбался влажными глазами.

- Присядьте, подадут.

- Ничего, я сам, сам. Не беспокойтесь.

Виктор со стаканом в руке уселся за самый близкий столик. Он не спускал глаз и жадно глядел на спокойные руки, как они привычным движением раскладывали сахар на маленькие блюдца. За окном пропыхтел паровоз и ругательным свистком загукал, зазудели стекла.

Двери буфета хлопали, входили железнодорожники, косились на квартального, наспех жглись горячим чаем. Виктор поминутно дергал часы из кармана. Уж чаще хлопали двери, и врывался гул и топот. Виктор решил встать за десять минут до срока. Теперь часы совершенно не двигались, и Виктор с испугом глянул на секундную стрелку, - а вдруг часы стали, опоздал, пропустил?

Виктор расплачивался за четыре стакана чая и в голове точно знал, где сейчас стрелка часов, - секунды медленно сеялись через сознание. И, уж не взглянув на часы, Виктор за десять минут до срока встал и едва не побежал к двери. Тот самый перрон, куда высадился Виктор полтора месяца назад, совсем другим глазом взглянул на Виктора - свой перрон, и Виктор наспех оглядел все: понравится ли Грунюшке? Люди подняли воротники, зябко вздрагивали затылками и топтались, чтоб согреться. Виктор часто дышал и не мог унять щеки, чтоб не горели. Виктор ходил по перрону и считал шаги, чтобы забыть про время, но все равно знал без ошибки, сколько осталось, и кровь без спроса колотила и колыхала грудь. И вдруг все двинулись к краю и уставились вдаль.

Виктор увидал вдали высокий черный паровоз, - везет, везет Груню, - и паровоз прятал за спиной вагоны, чтоб никто не видел, что везет. Он рос, рос, не замедляя хода, загрохотал мимо навеса, и замелькали окна перед Виктором, и Виктор быстро, ударом, бросался взглядом в каждое окно, едва переводя дух. И оттуда чужие, ищущие глаза мелькали мимо, мимо. Груни не было. Поезд мягко осадил и стал.

Толпа облепила вагоны - прильнула, носильщики бросились в двери. Виктор за спинами людей прошел вдоль состава. Чужое, как черная каша, вываливалось из вагонов.

Виктор бросился назад. Густая толпа, чемоданы, узлы затерли, потопили. И вдруг что-то родное мотнулось среди голов - Виктор не знал: затылок ли, шляпа или раскачка походки, - скорей угадал, чем узнал, и рванулся, разгребая толпу. Все испуганно оглянулись, искали глазами, кого ловит квартальный, - и вот испуганные глаза Груни. Виктор сбил коленом чей-то узел, визгнула собачонка под ногами, и вот! - вот Грунина теплая, мягкая щека. Виктор не видел, как смеялась публика, благодушно, радостно, после тревоги, - Виктору слезы застлали глаза. Он ничего не говорил, а держал со всех сил Груню. Толпа обтекала их. Носильщик прислонился чемоданом к стене, ждал.

- Пойдем, пойдем, - волок Груню Вавич. И публика, смеясь, уступала дорогу.

Вавич тянул Груню в буфет, на то место у стойки, у самовара. Он блестел глазами на барышню, он огородился Грунечкиными корзинками.

- Теперь кофею, хорошего кофею, хорошего-хорошего, - говорил Виктор барышне и тер руки так, что пальцы трещали. Барышня улыбалась.

- Не надо пирожков, Витя, у меня ватрушки тут, - на весь зал мягко и громко пропела Груня и весело закивала барышне, как своей.

Напротив у столика закутанные ребята во все глаза пялились на Виктора, оборачивались и о чем-то спрашивали мать.

- Какой ты шикарный, - сказала Груня, и Виктор незаметным движением поправил сбившуюся фуражку и не мог собрать лица: улыбка растягивала губы, распирала щеки, и легким поворотом головы приосанился Виктор.

КОГДА Таня затворила за собой дверь, Филипп глянул на Наденьку. Наденька, чуть сощурясь, смотрела сквозь табачный дым, смотрела пристально на Филиппа. И сразу тугая мысль, как ремень, стянула Филькину голову. Он встал со стула, мотнул шеей и запустил руки в карманы. Прошелся в угол и назад, все глядел по верхам стен. Наденька молчала.

- Ну-с, - тихо сказал Филипп и остановился, глядя в пол.

- Что ну-с? - звонко, твердо сказала Надя.

- Надо решать, - хрипло сказал Филипп.

- Давно бы пора, - сказала Надя, сказала почти зло и вдруг заговорила скорым мягким, деловым голосом: - Ведь могут и завтра, Филипп, завтра, когда угодно, приехать, надо же обрисовать положение, - Наденька сделала жест шире, чем надо, - ведь придется предложить какое-нибудь решение, то есть что именно сейчас делать. Выступить - так надо же, понимаете, Филипп, подготовить, - и Надя говорила то, то самое, что только полчаса назад говорил Филипп, что надо подготовить летучий митинг в заводе, во дворе или в литейной, и дать выступить приезжим.

Надя смотрела серьезными, убедительными глазами и все говорила. Филипп сверху, из дыма, из темноты, глядел и видел: старается, старается. И не знал, когда сказать слово и какое. А Надя все говорила, уж второй раз говорила то самое на другой лад.

- Время такое, что надо быть готовыми... И Филипп не мог вытерпеть:

- Все, все это решим. Нынче. С ребятами. С Егором. От вас выйду - и того. Вам чего же хлопотать?

Наденька опустила глаза, осеклась. Еще попробовала, потише голосом:

- Я говорю, что все... все может быть...

Замолчала. Совсем в стол уставилась. Филипп тянул, раздувал папиросу. И вдруг увидал, что это слезы, - слезы капают на синюю бумагу, на стол, и это они тихонько стукают в тишине, едко, как первый осенний дождик в стекло.

"Сделать вроде не видел, - подумал Филипп. - Сказать что? Обидишь". Он еще полуверил - не кажется ли?

И вдруг в дверь стукнули легонько, дверь отворилась, и с порога тревожным шепотом заговорила Анна Григорьевна.

Надя вскинулась вверх, в темноту абажура.

- Простите, пожалуйста! Надюша, я пойду в аптеку. Санька провалился, не хочу будить Дуняшу; прислушивайся, милая, там больной; оставь дверь открытой.

- Позвольте, я, - с жаром сказал Филипп. Он шагнул к Анне Григорьевне и даже шаркнул ногой: - Поздним временем, зачем же? Которая аптека?

- Очень любезно, спасибо, спасибо, - шептала Анна Григорьевна, - вот рубль двадцать, скажете... - И Анна Григорьевна пошла за Филиппом в прихожую.

Когда Анна Григорьевна вернулась, Надя сидела над Башкиным. Сидела, уперев невидящие широкие глаза в это лицо с толстыми запекшимися губами. Башкин спал в жару. Высоко поднятые брови стояли удивленным углом. От синего света кожа казалась молочной и тонкой. Больной часто и жарко дышал.

- Сорок и три, я сейчас мерила, - шепотом сказала Анна Григорьевна.

- Как это ужасно! - сжав зубы, сказала Надя. - И главное, как глупо! Глупо!

Анна Григорьевна сбоку глянула на дочь. Ничего не сказала. Взяла со столика пузырек и поднесла к лампе.