Кнут Гамсун - Архиплут

Любезный читатель! Этого человека я встретил на кладбище, я ничего не сделал, чтобы войти с ним в сношения, — он первый ухватился за меня. Я только сел на скамью, на которой до того сидел он, и сказал:

— Я не мешаю вам?

Тогда он ответил:

— Вы нисколько не мешаете, — и немного отодвинулся. — Я вот смотрю на всё это мёртвое царство, — и он движением руки указал мне на могилы.

Мы были на Христовом кладбище.

Чем больше подвигалось вперёд утро, тем оживлённее становилось всё там, наверху: один за другим приходили каменщики и рабочие, старый сторож уже сидел в своей будке и читал газету; то там, то сям появлялись женщины в чёрном, — они то сажали цветы, то поливали их, то подрезывали траву, которая была чересчур длинна. А в больших каштановых деревьях громко чирикали птички.

Я совершенно не знал его. Это был широкоплечий молодой человек, небритый, в слегка поношенном платье. Морщины на лбу, исполненный важности голос, привычка задумчиво щуриться во время беседы, — всё это делало его, как говорится, «пожилым, видавшим виды мужчиной».

— Вы не здешний?

— Я девять лет пробыл за границей.

Он откинулся назад, вытянул ноги и стал смотреть на кладбище. Из кармана сюртука у него виднелись немецкие и французские газеты.

— Как грустно вот на таком кладбище! — сказал он. — Так много мёртвого на маленьком пространстве! Так много сил убито, и так мало толку от этого!

— В каком это вы смысле?

— Да ведь это — военное кладбище.

— Ага, вот что! Вечный мир, — подумал я про себя.

Он продолжал:

— Самое же позорное во всём этом, — это культ, которым окружают мёртвых, это способ оплакивать их.

— Это лишено всякой цели.

Он сделал быстрое движение и встал.

— Знаете ли вы, что в этих гранитных могилах целое состояние? Здесь по песку рассыпают дорогие цветы, здесь устраивают себе удобные скамьи, чтобы сидеть на них и плакать, воздвигают из обломков каменные инструменты — целый капитал, превращённый в камни. Кладбище — это одно из наименее доступных банкротству мест в городе. Да, здесь есть о чём подумать, не правда ли? — продолжал он. — Однажды вложенное сюда, это богатство остаётся навеки, оно неприкосновенно, ибо оно мёртво. Оно требует кроме того своего управления, — своего присмотра, своих слёз и своих цветов, которые повсюду валяются и вянут на песчаных холмах. Одни венки до пятидесяти крон каждый!

«А, это социалист! — подумал я. — Бродячий подмастерье, который побывал за границей и научился там выкрикивать: капитал, капитал!»

— Вы тоже не здешний? — спросил он.

— Да.

Он снова сел, откинувшись на спинку скамьи, он щурился и думал о чём-то, щурился и думал.

Вот проходят мимо две старые фигуры; обе с палками, сутулые, они набожно шепчутся о чём-то, — быть может, это родители направляются к близкой их могилке. По кладбищу пробегает ветер, он поднимает пыль и увядшие остатки цветов и о чём-то тихо шепчется с высушенными солнцем опавшими листьями, которые покрывают дорожки.

— Видите? — говорит он вдруг, не меняя своего положения, показывая вдаль одним движением глаз. — Видите эту даму, которая идёт по направлению к нам? Обратите на неё внимание, когда она пройдёт мимо.

Это было очень легко сделать. Проходя, она почти задела нас своим чёрным платьем, а её вуаль коснулась наших шляп. За ней следовала маленькая девочка с цветами, а позади женщина с граблями и лейкой. Все трое исчезли за поворотом, ведущим к нижней части кладбища.

— Ну? — спросил он.

— А что?

— Вы ничего не заметили?

— Ничего особенного, она посмотрела на нас.

— Простите, она на меня посмотрела. Вы улыбаетесь и хотите меня убедить, что это не вызовет между нами ссоры. Дело в том, что несколько дней назад она уже проходила здесь. Я сидел тут же и беседовал с могильщиком, которому хотел внушить хоть немного презрения к его почтенному ремеслу.

— А для чего это вам?

— Да ведь он без всякой нужды взрывает землю, к великому вреду живых, которые живут ею.

«А! Это, очевидно, бедный, запутавшийся вольнодумец, — подумал я про себя. — Где же в священном писании говорится, чтобы покойников не предавать земле? Ты начинаешь мне надоедать, однако».

— Я сидел здесь и беседовал с могильщиком. «Это несправедливо», — сказал я. Дама как раз проходила мимо, слышала, что я сказал, и посмотрела на меня. Я говорил о несправедливости в этом священном месте. Кстати: вы обратили внимание на эту старуху с граблями и лейкой, на её натруженные руки? А на её спину? Какая она согнутая? Эта женщина прямо ухлопала всё своё здоровье на то, чтобы землю, этот источник жизни, взрывать и вскапывать. Но заметьте: она в трёх или четырёх шагах позади этой важной дамы, которая идёт к могиле, чтобы выплакать там свою печаль. Но, в сущности, дело совсем не в этом. Вы заметили, что несла маленькая девочка?

— Цветы.

— Камелии. Розы. Вы заметили? Цветы, по кроне штука. Деликатные цветы с совсем особенной, исключительной чувствительностью: чуть солнце немножко жжёт, они умирают. Через четыре дня садовник выбросит их вниз за решётку, и их заменят новыми.

Тогда я ответил вольнодумцу:

— Пирамиды ведь были ещё дороже.

Это не произвело того впечатления, какого я ждал. По-видимому, это возражение ему уже приходилось слышать.

— Но в то время не царила бедность, — сказал он. — Кроме того, египтяне были в то время житницей всей римской империи, и мир тогда не был ещё так тесен. Я по опыту знаю, как он тесен теперь. Этот опыт собственно не мой лично, а другого лица. Я знаю только, что пирамида в пустыне — это одно, а окружённые отличным присмотром современные могилы — совсем другое. Вы только оглянитесь кругом! Сотни могил, дорогостоящие монументы, гранитные плиты из Греффенбергена по три кроны шестьдесят эре за локоть, плитки дёрна из Эгеберга по две кроны пятьдесят эре за квадратный метр. Я уже не говорю о надписях и об утончённой резьбе каменных колонн, полированных и необделанных, высеченных или отколотых, красных, белых и зелёных. Вы посмотрите на эту массу плиток дёрна. Я говорил с могильщиком об этом. Торговля дёрном так выросла, что его теперь с трудом можно достать. А вы только подумайте, что такое дёрн на земле: ведь он — жизнь.

На это я позволил себе возразить, что нельзя и невозможно лишать жизнь всякой идеальности, что этически важно всё-таки, чтобы люди имели хоть немного дёрна для своих близких, которые умерли. И этого мнения я придерживаюсь и теперь.

— Видите ли, — горячо сказал он, — на то, что ежедневно здесь тратится, могли бы жить целые семьи, можно бы воспитывать детей, спасать тех, кто потерпел в жизни крушение. Вот, например, та молодая дама сидит теперь там внизу и закапывает в землю камелии, представляющие ценность двух детских платьев. Когда скорбь имеет средства на подобные вещи, то она — лакомка.