Борис Житков - Виктор Вавич

— Значит, не напишешь? — и Виктор встал.

— Не, не, брат, — тряс головой Воронин, — и тебе говорю: брось.

Виктор зашагал в переднюю, натягивал шинель, не глядел на Воронина.

— И чего лез ты в этот, в Соборный-то, — шепотом приговаривал Воронин.

Виктор шагнул на лестницу и вдруг повернулся. Воронин держался за ручку двери, глядел ему вслед опасливыми глазами.

— Ну, смотри ж, твою в желчь — веру мать! — и Виктор оскалил сжатые зубы и тряс кулаком. — Попомнишь! Воронин захлопнул дверь.

— Вот стерва, вот сука паршивая, — говорил Виктор на улице, — ты у меня, погоди, завертишься, сволочь! — и Виктор поворачивал с силой зажатый в воздухе кулак. — В ногах будешь валяться, рвань! — И Вавич шаркнул на ходу по панели, откидывал ногой Воронина. — Все уж, небось, погань вынюхала, и хвост под лавку!

У своей двери Вавич тыкал узким ключом, не попадал в щелку французского замка.

Не позвонил, а стал дубасить кулаком в дверь.

— Отворяй! — крикнул че��ез двери Фроське. Фроська придерживала одной рукой у живота тряпки какие-то. В коридоре валялись скомканные газеты.

— Что за кабак! — и Виктор пошел по коридору в кухню — да просто руки вымыть! — он видел свет из Груниной двери. Заглянул боком глаза. Горели обе лампы, гардероб стоял настежь.

И ветерок продул под грудью. Виктор все еще хмурился, стал мыть под краном лицо, шею. — Барыня ужинали? — спросил Виктор с зубной щеткой во рту.

— Чего-с? — подскочила Фроська.

— Барыня, — крикнул Вавич, — ужинали, я спрашиваю?

— Барыня уехали, — и Фроська вывернулась на месте. Виктор ткнулся к крану и пустил воду вовсю.

— Часа как не с два, как уехали, — слышал Виктор сквозь шум струи, и Фроська тарелками бренчит для виду, проклятая. — На вокзал извозчика рядили.

Виктор вышел из кухни. Фроська закрыла кран — так и бросил.

И сразу показалось, что пусто стукают шаги по квартире, фу, даже жутковато будто стукают.

На Грунином зеркале не было флакончиков. Синими полосами глянул с кровати пустой матрац.

— НУ ЧТО такого, что револьвер, — кричала Таня, — ведь он же не стрелял ни в кого, это ж доказать еще надо! Да! — И Ржевский видел, что пламя, черное пламя ходит в глазах.

— Да, милая моя, ведь отлично ж ты знаешь, что запрещено при исключительных положениях и хранение и ношение.

— А у тебя? — крикнула Таня.

— Так у меня ж с разрешением, — и Ржевский вытягивал из кармана замшевую маленькую, как портмоне, кобуру, — и всегда оно тут со мной, вот изволь, — и он вытащил из кобуры из карманчика бумажку, — и вот револьвер, — он вертел в руке маленький дамский браунинг, — у меня клиентские документы, я с ними езжу — понятно. Это ж для самообороны, но им, конечно, можно убить человека наповал — и понятно, что без разрешения…

— Да, а ведь там они пытают! Они там такое делают, мерзавцы, связанному человеку…

— Ну-ну-ну! — и Ржевский приподнял руку. — Отлично они знают, с кем… — и Ржевский повернулся и старался спокойными шагами идти к этажерке, зацепил пальцем книгу.

— Да, а они там глаза давят, выдавливают глаза, свяжут и… да что ты мне говоришь, — Таня вскочила с места, — Саньке сам товарищ рассказывал, студент, ему самому давили! Полицейский! И что угодно делают.

— Не отрицаю, — раскачивался на ноге Ржевский, глядел на корешки переплетов, — попасть, конечно, в этот застенок — тут уж власть защищает самое себя, — и он повернулся к Тане, развел руками. — Но ведь он в тюрьме, а не в участке. Вот только что мне удалось узнать. — Ржевский говорил тихим матовым голосом.

Таня насторожилась, она глядела отцу в лицо, но глаз его не видно, смотрит с серьезной печалью в угол.

— Да узнать пришлось, если это правда, конечно, — громко сказал Ржевский и твердо глянул на Таню, — что револьвер-то этот какой-то очень нехороший…

— Что? С убитого городового? — быстро сказала Таня. Ржевский печально закивал головой, глядел из-под низу на Таню, и Таня видела, что высматривает, как она.

— Кто это говорит? — крикнула Таня, совсем подступила к отцу, и Ржевский не мог не поднять глаз — и он заволок глаза стеклом и глядел, как с фотографии.

— Да видишь ли, тут трудно знать точно что-либо. Но вот будто бы номер, оказывается, револьвера не сходится с номером, что у этого убитого, и будто бы как его? — Ржевский сморщился, чтоб опустить глаза. — Да ну? — он щелкнул пальцами. — Ну, тот, что арестовал его, околоток этот — Вавич!..

— Что? Что? — Таня уперлась коленями в коленки отца и пристально глядела ему в глаза. — Что Вавич?

Совсем как жена глядела, когда пришлось — постоянно почему-то приходится вот такие комиссии принимать! — пришлось рассказывать, как погиб ее отец в крушении в вагоне, — от старика каша одна осталась, по запонкам только и опознали, — ах, Господи!

— Ну, — вздохнул Ржевский, — ну так тот утверждает, что номер тот самый, чем-то там доказывать собирается.

— Ну и что? Что тогда?

«Ну как — спокойное лицо было у него, спокойное? — вот жена так спрашивала, а там мозги со щепками».

— Да, очевидно, суд будет, вероятней всего.

— Ну, а докажут? Докажут? — дернула Таня за пиджак. Ржевский глядел в сторону.

— Если этот квартальный докажет?

— Да ведь почем тут, милая, гадать можно? — и в голосе у Ржевского нетерпение.

Таня отошла, с руками за спиной заходила по комнате, глядела на ноги.

«Совершенно как мать!» — и Ржевский встал, обнял Танечку за плечи.

— Танюшка, Танюшка, — повторял Ржевский и целовал Таню в висок. Таня глянула — слезы у отца в глазах.

— Нет? — вскрикнула Танечка. — Неужели нет никакого, никакого спасенья? Мы же можем, мы же двигаемся, — Таня широко замахала руками в воздухе, — а он связан там, у! — Таня подняла плечи, вздрогнула головой, как от холода. — И хоть бей, бей эти стены, — и Таня била воздух кулаком, — и потом придут. Папа! Папа же! — вдруг крикнула Таня, она трясла за рукав отца, будто с отчаяния будила мертвого от сна.

Андрей Степанович слышал возню, хождение. На кухне, что ли, или вернулась? Вышел из кабинета, глянул в коридор. В прихожей по-прежнему горел свет — нет, не она. Андрей Степанович снова сел на кожаный диван и снова — который раз! — он старался собрать эту почву под ногами — не почва, а отдельные положения, ровные и несомненные, как натертые квадраты паркета, — они расползались под ногами, и Андрей Степанович снова старался их сдвинуть вместе, а они скользили врозь, будто паркетины лежали на гладком льду, и Андрей Степанович мучился и снова вдруг выскакивала мысль: «Да-да! Андрушевич даже родственник Рейендорфам — черт! Поздно, ехать сейчас нельзя. Не забыть! Не забыть! Андрушевич» — и для памяти вслух говорил:

— Андрушевич!

«К профессорам? Господи, нелепость какая!»