Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

После этого я посетил лесной склад, но где это было — возле деревни Каная или у Синдзё, уже не помню. Дом сторожа напоминал избы, которые описываются в русских романах. Снег едва не доходил до крыши. Только перед маленьким окошком снег был расчищен, чтобы пропускать свет внутрь. Сторож, человек лет сорока-пятидесяти, с испитым старообразным лицом, жил в полном одиночестве; в тот день снег прекратил сыпать, сквозь облака пробились бледные лучи солнца, окно было открыто, и на нём висела клетка с канарейкой. Глядя на канарейку, я почувствовал, как у меня невольно оттаивает сердце.

(Месяца два назад я вдруг увидел во сне этот лесной склад. Когда я проснулся, и висящая на окне клетка с канарейкой, и добродушное лицо сторожа продолжали стоять у меня перед глазами. Однако я совершенно забыл о своём посещении лесного склада в Аките, поэтому забавы ради начал прикидывать; откуда всё это взялось? Может быть, пейзаж, описанный в каком-нибудь недавно прочитанном иностранном романе? Или воспоминание о том времени, когда я боролся с болезнью в заснеженной Швейцарии? Дивясь, я упрямо рылся в сундуке памяти, но так ничего и не вспомнил. И если бы сегодня я не обнаружил в старой тетради этот черновик письма, я бы так навсегда и остался в заблуждении, что это была шутка моей капризной музы…)

Отправляясь туда, где должно было открыться совещание, я по дороге остановился в довольно убогом курорте с горячими источниками под названием Хигасинэ. Там я встретился с временно исполнявшим обязанности начальника департамента. Он попал в буран и прибыл уже затемно. Пригласили гейш. Две молодые гейши в деревенских шароварах пришли, отряхивая снег. У них были мозолистые руки, пудра не держалась на щеках, скорее всего, это были крестьянские девушки, подрабатывавшие в зимнее время гейшами. Слушая их доморощенное пение, невозможно было удержаться от смеха.

Таким вот образом, на протяжении двух недель путешествуя и проводя исследования в заснеженной глуши, я на себе прочувствовал, какую отчаянную борьбу за существование приходится вести задавленным нуждой крестьянам в северных районах нашей страны (когда я работал в департаменте сельского хозяйства, то знал об этом из отчётов). Возвратившись в Акиту и поразмыслив в спокойной обстановке, я решил приложить все усилия к тому, чтобы, работая в департаменте лесного хозяйства, хоть как-то облегчить их участь. Короче, я вернулся из командировки окрылённый, пускай и смутной, но всё-таки надеждой. Особенно я приободрился после того, как, посовещавшись с временно исполняющим обязанности, добился разрешения открыть краткосрочные курсы для лесничих, получив возможность более тесно общаться с этими людьми.

Однако по моём возвращении меня ждало несчастливое известие, сразу же лишившее меня бодрости. Это было письмо от одной милой дамы Ф., проживавшей в Нумадзу, в котором она сообщала, что М. вернулась в Японию и, если я хочу с нею встретиться, она постарается это устроить.

Мадам Ф. дружила с семьёй М. и втайне всегда сочувствовала моим с М. отношениям, поэтому я был благодарен ей за участие. Я отбил телеграмму, что хотел бы немедленно переговорить с ней. Я решил взять отгулы на ближайшие субботу и понедельник и съездить в Нумадзу. Когда К. специально приезжал в столицу, чтобы поговорить со мной о М., он обещал, если она вернётся в Японию, непременно устроить мне с нею личную встречу, и мне показалось странным, что от него нет никаких известий. В телеграмме мадам Ф. я сообщал, что мы можем встретиться в субботу во второй половине дня или в воскресенье. Тотчас же от неё пришло подтверждение, чтобы я приезжал. Поэтому в пятницу вечером я покинул Акиту. Я не заметил, как проехал мимо Токио, но как бы там ни было, после полудня уже выходил на станции Нумадзу.

Мой рассказ, наверное, покажется выдумкой, но, держа в руках купленного в качестве сувенира власозуба — рыбу, которая считается в Аките местной достопримечательностью, я уже проходил мимо контролёра, как вдруг увидел прямо передо собой М., одетую в пальто из чёрного каракуля. У меня пресеклось дыхание. Задушевно разговаривая со стоящим рядом мужчиной, она спускалась вниз по эскалатору, ведущему на платформу, с которой отправлялись поезда в сторону Токио. Я не мог ошибиться, это была М. Я не мог ошибиться, так глубоко в меня запал образ её удаляющейся фигуры, когда я глядел ей вслед, расставшись с нею после лицейского юбилея. Потеряв голову, я хотел броситься за ней. Но остался стоять. Дул сильный холодный ветер, и она, и её спутник подняли воротники пальто. Кто был этот мужчина? Я даже не заметил, был ли он в шляпе или простоволос, ничего не осталось в памяти, кроме коричневого пальто. Я сразу же вообразил, что это тот пресловутый "человек, изучающий медицину". Немного поколебавшись, я поспешно спустился по эскалатору на платформу. Но поезд на Токио уже стоял на путях, и М. нигде не было видно. Я вернулся с таким чувством, точно у меня перед глазами мелькнул призрак. Прямо с вокзала я поехал с визитом к мадам Ф. Она с обычной любезностью провела меня в гостиную и сказала вместо приветствия:

— Как М. похорошела! Моя дочка и та сказала, что, мол, не зря вы в неё так влюблены, вы уж простите её за такую вольность…

Говоря, она точно прощупывала моё лицо глазами.

— Итак, когда я смогу с ней встретиться?

— Видите ли, в чём дело, тот, с кем она помолвлена, сейчас находится в усадьбе. Не то чтобы встреча была невозможной… Но и супруга господина С. не хотела бы, чтобы вы встречались с М. до того дня, когда её счастье упрочится, и она сама, как мне изволили передать, сейчас не хочет вас видеть…

Мадам Ф. ещё продолжала что-то лопотать, но я стоял молча, точно окаменев. Во мне боролись разные чувства. Мне хотелось посмеяться над тем, как я опрометью рванул сюда из Акиты. Мне хотелось разозлиться на обманувшую меня Ф. Только что при мысли о том, что М. может прийти в этот дом вместе со своим женихом, я испытывал мучительную зависть к счастливому сопернику, а теперь уже унывал, вообразив, что М. намеренно отослали отсюда в связи с моим приездом. Богатые люди не стыдятся растаптывать человеческое достоинство. А я — сгорал от стыда. Ф. предложила мне спокойно отдохнуть у неё, но я сразу же, откланявшись, подавленный, уехал в Ганюдо.

Дом, в котором не стало бабушки, уже ничем не напоминал мне того дома, в котором я родился и провёл своё детство, в нём было холодно, точно по его комнатам гулял ветер. Две дочери тётушки О-Тига работали на почте в городе Нумадзу телефонистками, но, видимо притесняемые мачехой, ни разу не улыбнулись мне приветливо. А ведь когда они были маленькими, я носил их на закорках, нянчился с ними. Когда они учились в младшей школе, у них в волосах завелись вши, они беспрестанно чесались, а мачеха даже пальцем не пошевелила. Не в силах этого вынести, я, учившийся тогда в средней школе, используя полученные на уроках химии знания, приготовил отвар (помню, что там была сера, но другие компоненты забыл), заставил их обеих прополоскать в нём волосы и обмотал полотенцами. Крошечные белые вошки, задыхаясь от запаха отвара и не находя укрытия на коже, поспешно высыпали на полотенце, яйца вшей вспухли и застревали в зубьях расчёски. Таким образом все вши были истреблены. (Узнав об успешном истреблении, к нам стали приходить девочки из соседних домов, прося, чтобы и на них испробовали моё снадобье.) И вот теперь мы, которые росли вместе, стыдясь близости, общались так, как будто были друг другу чужие.