Шарль Нодье - Избранные произведения

— Как хочешь, — ответил Пабло, — однако мне казалось, Эстелла рассчитывала, что ты будешь ее сопровождать.

Действительно, скоро возвратилась Эстелла и, когда пора было ехать в театр, подошла ко мне. Я забыл, что дал себе обещание после Инеc де Лас Сьеррас не слушать певиц и не смотреть на танцовщиц; но в этот день я был уверен, что не увижу и не услышу никого, кроме Эстеллы.

Я долго хранил верность своему слову, и мне было бы очень трудно сказать, что играли сначала. Даже шум, возвестивший о выходе Педрины, не произвел на меня впечатления, я сидел совершенно спокойно, наполовину прикрыв глаза рукой, как вдруг в глубокой тишине, сменившей взволнованные аплодисменты, раздался голос, которого я не мог не узнать. Голос Инеc никогда не переставал раздаваться в моих ушах; он преследовал меня в моих размышлениях, он убаюкивал меня во сне; и голос, который я услышал, был голосом Инеc!

Я вздрогнул, я вскрикнул, я бросился к барьеру ложи, устремив на сцену глаза. Это была Инеc, сама Инеc!

Первым моим побуждением было найти в окружающей меня обстановке какое-то подтверждение тому, что я в Барселоне, в театре, что я не обманут моим воображением, как это бывало каждый день в течение двух лет, что мне не снится один из обычных моих снов. Я попытался ухватиться за что-нибудь такое, что могло бы убедить меня в истинности моих ощущений. Я нашел руку Эстеллы и крепко сжал ее.

— Как! — сказала она с улыбкой. — Вы ведь были так уверены, что вооружены против всех соблазнов женского голоса! Педрина только начинает, а вы уже вне себя!..

— Уверены ли вы, Эстелла, — спросил я, — что это Педрина? Точно ли вы знаете, что это женщина, актриса, а не видение?

— Да, — отвечала она, — в самом деле, эта женщина — необычайная актриса, певица, какой, может быть, никто никогда не слыхал, но не думаю, чтобы это было что-нибудь большее. Берегитесь, — прибавила она холодно, — в вашем восторге есть что-то тревожное для тех, кто вас любит. Вы, можно полагать, не первый, кого вид ее сводит с ума, и такая слабость сердца не понравилась бы, вероятно, ни вашей жене, ни вашей возлюбленной.

С этими словами она совсем отняла свою руку, и я ее отпустил; Педрина все еще пела.

Потом она стала танцевать, и моя мысль, которую она увлекла за собой, безропотно отдалась всем впечатлениям, какие ей угодно было внушить. Безумие, охватившее всех, делало мое безумие незаметным, но еще усиливало его; годы, истекшие между двумя нашими встречами, исчезли для меня, ибо память моя не сохранила от этого времени ни одного ощущения подобного свойства и подобной силы; мне казалось, что я все еще в замке Гисмондо, но только гораздо более обширном, разукрашенном, наполненном огромной толпой, и крики восторга, несшиеся отовсюду, отдавались в моих ушах как ликование демонов, а Педрина, охваченная безумием вдохновения, которое только ад может внушать и поддерживать, продолжала носиться по сцене, убегать, возвращаться, взлетать, гонимая непобедимым порывом, пока наконец, задыхающаяся, изнемогающая, уничтоженная, она не упала на руки статистов, произнеся с раздирающим душу выражением имя, которое, мне показалось, я расслышал и которое болью отозвалось в моем сердце.

— Сержи умер! — вскричал я, заливаясь слезами, протягивая руки в сторону сцены.

— Вы решительно сошли с ума! — сказала Эстелла, удерживая меня на месте. — Но успокойтесь наконец! Ее уже нет!

«Сошел с ума! — повторил я про себя. — Может быть, это и в самом деле так? Быть может, я видел то, чего на самом деле не было? И слышал ли я в действительности то, что, мне казалось, я слышал?… Сошел с ума, великий боже! Отделен от всего мира и от Эстеллы болезнью, которая сделает меня предметом людских пересудов! Роковой замок Гисмондо, не это ли наказание ты уготовил для дерзких, осмелившихся проникнуть в твои тайны? Тысячу раз счастлив Сержи, умерший на полях Люцена!»

Я был погружен в эти мысли, когда почувствовал, что Эстелла взяла мою руку — пора было выходить из театра.

— Увы! — сказал я ей, вздрагивая, ибо я начал приходить в себя. — Я, наверно, вызываю у вас жалость, но вы пожалели бы меня еще более, если бы знали историю, рассказать которую я не имею права. То, что произошло со мной, — только продолжение страшной галлюцинации, от которой мой ум так никогда полностью и не освободился. Позвольте мне остаться наедине с моими мыслями и, насколько я буду способен, привести их в порядок и последовательность. Сегодня радости беседы не для меня; завтра я буду спокойнее.

— Завтра ты будешь таким, каким тебе будет угодно, — сказал, подходя к нам, Пабло, до которого донеслись эти последние слова, — но ты, конечно, не покинешь нас сегодня вечером. Впрочем, — добавил он, — чтобы убедить тебя, я больше рассчитываю на уговоры Эстеллы, чем на мои собственные.

— Да полно, — спросила она, — согласитесь ли вы отдать нам время, которое вы, конечно, собираетесь посвятить Педрине?

— Ради бога! — воскликнул я. — Не произносите более этого имени, дорогая Эстелла, ибо чувство, которое я испытываю, не похоже ни на одно из тех, которые вы можете во мне заподозрить, кроме, может быть, чувства ужаса. Ах, почему я не могу высказаться яснее!

Пришлось уступить. Я сел за стол, но не принял участия в ужине; как я и ожидал, речи только и было что о Педрине.

— Интерес, который вам внушает эта удивительная женщина, — сказал вдруг Пабло, — уже настолько велик, что вряд ли можно чем-либо еще усилить его. Но все же, что бы вы сказали, если бы вам были известны ее приключения, часть которых происходила, правда, в Барселоне, однако в то время, когда большинство из нас еще не обосновалось здесь? Вам пришлось бы согласиться, что несчастья Педрины не менее поразительны, чем ее дарования.

Никто не проронил ни слова, ибо все слушали, и Пабло, заметив это, продолжал:

— Педрина не принадлежит к тому слою общества, откуда обычно выходят ей подобные и где обычно вербуются бродячие труппы, предназначенные судьбой для увеселения толпы. Она носит имя, которое в давние времена принадлежало одному из самых знаменитых семейств Испании. Ее зовут Инес де Лас Сьеррас!

— Инес де Лас Сьеррас! — вскричал я, вставая с места в неописуемом возбуждении. — Инес де Лас Сьеррас! Значит, это правда! Но знаешь ли ты, Пабло, кто такая Инес де Лас Сьеррас? Знаешь ли ты, откуда она явилась и благодаря какой страшной привилегии она выступает в театре?

— Я знаю, — сказал Пабло улыбаясь, — что она — необыкновенное и несчастное создание и что жизнь ее, во всяком случае, заслуживает в такой же мере жалости, как и восхищения. Что до чувств, которые вызывает у тебя ее имя, то они, конечно, меня не удивляют, ибо, вероятно, это имя не раз поражало тебя в скорбных жалобах наших «romanceros [140] Романcеро (исп.). ». История, которую она напоминает нашему другу, — добавил он, обращаясь к остальным присутствующим, — это одно из народных преданий средневековья, основанных, вероятно, на событиях истинных или только кажущихся такими, которые удерживались в памяти людей из поколения в поколение, пока за ними не закрепился своего рода исторический авторитет. Как бы то ни было, но эта история была широко известна уже в шестнадцатом веке, — ведь из-за нее могущественная фамилия де Лас Сьеррас была вынуждена покинуть родину, захватив с собой все свое состояние, и, воспользовавшись новейшими открытиями мореплавателей, перенести свою резиденцию в Мексику. Достоверно то, что трагическая судьба, преследовавшая ее, в других широтах не стала менее жестокой. Мне не раз приходилось слышать, что в течение трех столетий все старшие в этом роду погибали от шпаги.