Анри Мишо - Портрет А

В груди у меня готовится глубокий вдох, прелюдия к другому виду «внимания».

Линии, все больше и больше линий, и я не знаю, на самом ли деле я их вижу, хотя они уже стали отчетливыми, тонкими (но тогда я бы их почувствовал?), я уже начинаю их видеть (какие они в этот раз редкие!), а изгибы, какие размашистые изгибы! Я замечаю, что временами они исчезают, и снова обращаю внимание на их размах, невероятный при такой тонкости, и я уже знаю, что белый цвет, который я вижу, вскоре приобретет легкий фиолетовый отлив, хотя пока я не вижу ничего, кроме светло-серого, длиннейших светло-серых паутинок, которые высоко-высоко, ритмично и неустанно шагают через пустоту.

Просто огромный размах у этих излучин, а линии такие тоненькие, и все же они могли бы перешагнуть через несколько домов сразу. Никогда еще такого не видел. Хочется позвонить Б. и рассказать ему об этом потрясающем спектакле. Нет, пожалуй, не стоит — боюсь отвлекаться надолго в такой важный момент. (Размышления отдаляются) И тогда эта мысль про звонок, посетившая меня от силы пару десятков секунд назад, начинает отдаляться стремительно и ощутимо и наполняться особой важностью, словно последний пассажир, которого видишь на перроне, покидая родной город, когда поезд тронулся и его уже не остановишь и ничего не изменишь. Такое нарастающее отдаление. Она (моя мысль) все еще туг, как эхо, словно ко мне из противоположного конца огромного пустого собора (собора времени?) вернулся даже не звук, а отголосок человеческого присутствия. Так в тишине «отзывается» идея, она уже далеко, но огромный собор ее возвращает. Странно, но меня радует, что я один знаю об этой своей мысли — в общем-то ерундовой, но, отражаясь, она обрела размах и величие. [51]

Во мне движутся огромные буквы Z (полоски-колебания-зигзаги?). Потом — то ли надломленные S, то ли их половинки — неполные О, словно скорлупки от гигантских яиц, как будто их пытался нарисовать ребенок, но у него так ничего и не вышло.

Эти яйцеобразные или S-образные формы начинают путаться у меня в голове, как будто они одной природы.

Я снова превратился в траекторию, траекторию во времени. Вот, значит, что это была за колея, наполненная какой-то легко текучей жидкостью — именно по ней я двигаюсь от 51-й секунды к 52-й и к 53-й, а потом к 54-й. Таков мой маршрут вперед.

Забыв о мире удовольствий своего тела и обо всем, что еще час назад непрерывно его наполняло, я теперь чувствую только то, что впереди. Стал добычей.

Временами я натыкаюсь на грандиозный перекресток раздражения, на терассу невыносимых ветров ума и начинаю записывать, почти не догадываясь, что делаю, не раздумывая, погрузившись в процесс воспроизведения, я пишу слова, весьма важные, хотя я их в этот момент и не понимаю: «Это много! Слишком много! Вы даете мне слишком много!»

Линии следуют одна за другой почти безостановочно. Проскальзывают лица, контуры лиц (чаше в профиль), застывают колеблющиеся очертания, вытягиваются, скручиваются, словно лица летчиков, на которых обрушилось высокое давление и смяло им щеки и лоб, как будто они из каучука. (Вытягиваются лица) Но мои-то — почти одномерные, не такие страшные, просто забавные и все. Одно в них неприятно — их размер, они размером со скалу, (лица среди скал) и вместе с линиями-синусоидами, которые их уносят, они как будто еще продолжают расти.

И кроме этих причудливых лиц, что посмеиваются, расплываясь (хотя, может, это какой-то знак, а я его не понимаю), кроме них — ничего.

Лица — единственные суда, которые плавают в этих непомерных волнах, причем плавают не по волнам, а в них самих.

Какие же они все-таки огромные! Они невероятно увеличены, но от увеличения нисколько не меняется забавное выражение этих лиц, украшенных жемчужинками нежнейшего серебристо-серого, иногда — голубоватого — цвет удивительно контрастирует с самими бесконечными линиями.

На мгновение они оставляют меня в покое. Что-то непонятное спускается с головокружительной высоты, подобно водостоку, но ненадолго, и снова — линии, линии, проклятые линии меня раздирают.

А голова моя все явственней теряет чувствительность, становится картонной, я тру ее под шалью и самой шалью, тру машинально и злобно, — единственный живой участок моего существа, все, что у меня осталось, отечество, которое все меньше и меньше.

А линии, те линии, что меня раздирают, кажется, еще выросли. Я едва сдерживаюсь, чтобы не потянуться за сахаром: его используют как противоядие. И все же, почти машинально, съедаю несколько долек апельсина. Что-то подозрительное в этих растущих линиях, которые становятся скалами, бесконечно удлиняют лица, но я пока занят записью и не успеваю осознать, что происходит.

А линии все удлиняются, их уже не зарисовать, даже приблизительно: никакой бумаги не хватит. Я бросаю это занятие, кладу карандаш, отодвигаю бумагу и собираюсь заняться другим делом.

Мне говорили о видениях в хрустале. (Но тут я, наверно, тоже недопонял и воображал, что смогу перенести в хрусталь видения, которые возникают у меня в голове.) И вот я взял шар, который заранее положил поближе к себе, покрутил его в руке, потом еще, как мне запомнилось, с таким же недоумением, с каким ребенок берет новый предмет, не зная, как им пользоваться, да и стоит ли, и уже готов положить его на место. Так я и собирался сделать, подержав его безрезультатно в разных положениях и ничего не увидев, кроме собственных пальцев, увеличенных рефракцией, и тут… Я ПОШЕЛ НА ДНО.

Это было внезапное погружение. (Погружение) Закрыв глаза, я пытался вернуть видения, но тщетно: я и сам знал, что с ними покончено. Меня отключили от сети. Я затерялся в потрясающих глубинах и больше не шевелился. Несколько секунд я провел в оцепенении. А потом бессчетные волны мескалинового океана обрушились на меня и завертели. И завертели, завертели, завертели, завертели, завертели. Этому не будет конца, никогда не будет. Я остался один на один с вибрацией разрушения, для которой нет ни окраин, ни закутков, я — человек-мишень, и мне уже не вернуться в свои пенаты. (Во власти вибрации разрушения)

Что же я сделал? Погружаясь, я, видимо, слился с собой, в самой своей глубине, совпал с самим собой, [52]перестал быть зрителем-наблюдателем, а вернулся сам к себе, и вот тут прямо на нас обрушился смерч.

Может быть, хрустальный шар только ускорил мое поражение. Я в любом случае был бы повержен. А вдруг нет? Этого я никогда не узнаю.

Тем временем к предметам внешнего мира явственно вернулись их природные цвета. Оптическое возбуждение как будто бы спало. [53]Все возвращалось к нормальному состоянию — кроме меня самого.