Владимир Солоухин - Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

Произнося эти слова, я не знал еще (до села оставалось километров пятнадцать), что эти два состояния моего родного села — с оградой и без ограды — совпадут сейчас во времени, сольются сейчас в один трагический момент, и московским гостям не придется напрягать воображение, чтобы представить эту ограду сломанной (если бы она стояла целехонькой!), или наоборот, чтобы представить ее целой, если бы она уже была превращена в груды кирпича. Но вот каким зрелищем пришлось мне попотчевать своих гостей. Въехав в село, мы услышали сквозь урчание нашего собственного мотора еще более громкое и надсадное урчание, постепенно переходящее в рев. Выехав из-за сарая, называющегося у нас сельским клубом, мы увидели картину дикого разрушения. Только бомбежка и землетрясение могли создать ее. Посреди села возвышались безобразные груды кирпича. Царские ворота почему-то не рассыпались) когда их роняли, и теперь лежали на земле плашмя, целыми, хоть снова их поднимай и ставь. Но попробуй подними и поставь! Ронять, конечно, гораздо легче. Угловую башню ограды, самую близкую к нашему дому, как раз пытались уронить. Толстыми тросами опоясали ее вокруг, а концы тросов присоединили к двум гусеничным тракторам, которые на пару то давали задний ход, создавая слабину на тросах и разгон для себя, то с остервенелым урчанием рвались вперед, дергали башню, а она не поддавалась, не падала.

Мы остановились, выскочили из машины и глядели на происходящее едва ли не раскрыв рты, настолько это зрелище было и редкостным, и совпадало к тому же с нашими разговорами за полчаса перед этим.

Земля разлеталась из-под гусениц крупными комьями и мелкими брызгами, все они разворотили, ободрали тут, изухабили и, наконец, добились все-таки своего: башня надломилась как бы до пояса и, соскользнув с остающейся устойчивой части, грохнулась, ткнулась в землю тупым углом.

Даже и мне, не только моим гостям, глядя на разгром в сочетании с исковерканной землей, немыслимо было представить себе теперь эту белую, розоватую башню, осененную липами, и примыкающую к ней сиреневую беседку с наружной стороны ограды, где в сиреневой тишине и тени устанавливали стол и скамейки около него в летние праздники, и наша многочисленная семья пила чай вместе с гостями, только что отстоявшими обедню.

Да, вот так и надо представить себе: в тридцати шагах от угла нашего дома проходила ограда, окованная решеткой, угловая башня, столетние липы над ней. Сиреневая беседка. Вокруг же и на все остальное село — зеленая чистая трава. И тишина. У каждого дома перед палисадниками, где тоже сирень да жасмин, сидят на лавочках наши сельские мужики и бабы. И лошадь еще есть в каждом дворе. И колокола еще не сброшены. И мальвы еще не потоптаны. И памятники (все с нашими же сельскими фамилиями на них) еще не опрокинуты, не осквернены. И в церкви еще не склад (комбикорм для свиней, вонючее мясо). И перед любым домом еще можно лечь на траву хотя бы и в белой рубашке, настолько все чисто. И нет еще в селе никакого чужого, нелепого Чудова. И никому еще в голову не может прийти уронить ограду и использовать ее на коровник. И даже уток с гусями нельзя выпускать на улицу (так решено на мирской сходке), потому что очень уж загаживают травку в селе. Хочешь держать — держи в загородке…

Даже и мне, не только моим гостям, немыслимо было бы представить это исковерканное село таким, а если бы и представили, то как могли бы перевести потом трезвеющий взгляд на теперешний вид села, а если бы перевели, то почему бы не бросились на трактористов, почему не ударили бы в набат, созывая мужиков, как при пожаре, стихийном бедствии, при всякой беде, чтобы тотчас прибежали и Кузьма Бакланихин, и Володя Постнов, и Кузьма Ефимов, и Егор Рыжов, и Воронин Илья Григорьевич, и Семеонов Андрей Михайлович, да мой дед Алексей Дмитриевич…

Но нет — взгляды наши уже привыкли ко всему, и мужиков перечисленных давно нет на свете, а те, кто есть, тоже привыкли, да и набата нет, чтобы ударить, да и что толку ударять в набат в одном селе, когда в каждом из остальных сел России все то же самое. Уж если бить в набат, так сразу бы на всю страну, но и вся страна уж привыкла… Пойти лучше пообедать да выпить с дороги!

Не успели мы сесть за стол, как на пороге возник Серега Тореев, запойный пьяница. В трезвом состоянии мужик как мужик, и хороший работник, даже заведует фермой, но потом выбивается на несколько дней из колеи и ничего уж не хочет больше от жизни, кроме как стакан водки.

Вообще-то узнав, что я приехал, несколько дней друг за дружкой приходят пьяницы, то один мужик, то другой. Впрочем, плохо поворачивается язык называть колхозников мужиками. Есть в слове „мужик“ нечто основательное, уважительное, вековое. Мужик — это крестьянин, хозяин, самостоятельный человек. А колхозник? Да какой же он мужик? Колхозник, он колхозник и есть.

— Так, Лексеич. С прибытием. А мы вот тут… Нового председателя видел? Власть на местах!

Тут вдруг вспомнил я одно обстоятельство и пригласил Сергея к столу. Обстоятельство было такое, что будто бы (ходил по селу слушок) Серега оказался невольным свидетелем, как разоряли два года назад нашу церковь. Пусть гости послушают, хотя бы для озлобления, как любит выражаться Кирилл. Я налил Торееву без лишних разговоров и без лишних разговоров спросил:

— А правда ли, Сергей Васильевич, ты видел, как закрывали церковь?

— Ну… Как закрывали, нам неведомо. Ее в области, наверное, закрывали или в районе. Решение властей. А сюда приехали два председателя.

— Из области?

— Думаю, из района. Из отдела культуры.

— Ну, и?

— Взяли они с собой Юрку Патрикеева.

— Заведующего клубом?

— Юрка, он Юрка и есть.

— Значит, три культурных человека собрались? И что же они?

— Отперли замок, открыли дверь и вошли. А я мимо шел. Изнутри-то они не сразу закрылись, я и вошел. Дай, думаю, погляжу, что и как. В церкви со свету не сразу приглядишься, кажется темно. Я вошел — и в сторонку, Они меня не заметили. Сначала-то я открыться хотел, зашел и зашел мужик, большое ли дело. А потом уж так и стоял, да еще притаился около печки. Печка там, наверное, знаешь, железом обита и черной краской покрашена. Я около нее и стою.

— А они зачем вошли?

— Порядок есть. Когда церковь закроют, сейчас из района, из отдела культуры, присылают людей. Они должны поглядеть и отобрать важные ценности. Серебро, золото, если есть, а также книги ценные, картины. Старина ведь, все может быть.

— Значит, они стали осматривать и оценивать?

— Что ты! Ну, правда, две ризы содрали с икон, скомкали их в мешок, значит, серебро, это уж точно.

— А иконы?

— Иконы тут же и бросили на пол. Одна сразу же и раскололась.

— А потом?

— Потом представление началось. Нарядились они в поповские ризы, начали было петь, но слов никаких не знают. Начали матерно орать. А Юрке велели все вокруг перекрошить, чтобы ничем нельзя было пользоваться. Юрка побежал и принес кол. Этим колом он стал налево и направо крушить: подсвечники, паникадило, купель, Христа распятого, иконы, которые за стеклами, — он по стеклам. Звон, треск пошел.