Гершон Шофман - Рассказы

Романс оборвался, послышался стук наружной двери и звук удаляющихся шагов, шагов отчаяния. Это ушел слепой музыкант.

— Так надо! — оправдывался учитель. — Раз закрыто, два закрыто, и больше не придет.

Лионек заметил:

— А романс хорош.

— Да! — согласилась Регина.

Кроме уроков с приходящими к нему учениками, учитель Рейн занимался настройкой роялей: тут он был редким специалистом, благодаря тончайшему слуху. Видывали его по утрам в ночном ресторане, роющегося в рояле, раскрытом, разобранном, похожем на ткацкий станок. Казалось, можно проникнуть в тайну звучащих в нем голосов. В лабиринте его струн не каждый зрячий смог бы разобраться, а этот слепой уверенно отыскивал дорогу, исследовал каждую скрытую деталь, что-то разделял, что-то соединял. Иногда он вынимал из ящика с инструментами черный молоточек, нагибался, подлезал под рояль, что-то там укреплял и постукивал. И душа невольно проникалась жалостью к скромному, погруженному во мрак человеку, трудящемуся для разбитной, светом залитой жизни, что начнется здесь с приходом ночи. Тогда из недр этого рояля вырвутся страстные вальсы, и девушки Вены со смеющимися, влажными от шампанского глазами понесутся по зале, вихрем взлетающих платьев обвевая гостей, отупевших от вина и ночного бдения, которые чувствуют, едва дыша, как седина проступает у них в волосах под светом электрических ламп.

— Трудитесь, господин профессор? — обращается к нему зевака.

— Когда есть жена и ребенок, приходится трудиться, — отвечает учитель по обыкновению слишком громко.

А Регина в это время возится со своей семимесячной синеглазой Лелей, купает ее в ванночке и успокаивает, когда девочка плачет. Она в капоте, лицо ее худо и бледно, глаза уже не так черны и горды, как раньше, а тело дышит особым ароматом молодой матери. На диване развалился Лионек, он уже миновал первую стадию влюбленности в Регину. Его свежие глаза с блестящими белками следят за каждым ее движением. Регина начинает тихонько напевать одну из его любимых мелодий, и тотчас, словно сам собой, присоединяется к ней его голос, слабый, дрожащий. Лионек встает, берет Лелю и сажает к себе на колени, тут-то Регина и разденет ее, чтобы выкупать. Лионек целует обнаженное тельце, крохотное и теплое, — а заодно и руки матери, которая возится с ребенком.

Иногда без стука открывается дверь и входит одна из соседок — просит что-нибудь одолжить.

— Как я их ненавижу! — жалуется Регина, когда дверь за соседкой закрывается. — Пришла посмотреть, что здесь делают.

Однажды она была особенно раздражена, и Лионек воспользовался моментом:

— Я запру дверь.

Она устремила на него умоляющий взгляд:

— Как же можно? Кто-нибудь придет, а дверь заперта…

В эту минуту с крыльца раздались звуки знакомой шарманки.

— Как небом послано! — Лионек подскочил к двери и запер ее.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — трепетно прошептала Регина, прижимая губы к его лицу и жадно впивая блеск его глаз. Далеко-далеко, словно за тысячи верст, шарманка играла сладкий романс, нездешний, томный, вызывающий слезы, но через мгновение оба они уже не слыхали его.

А жизнь течет ровно и спокойно.

Каждый день после обеда, освободившись от уроков, учитель играет со своей Лелей, скользит по ее лицу нежными, чуткими пальцами и покрывает его бесчисленными слепыми поцелуями. Но малютке это не нравится: она пугается больших черных очков и принимается кричать и плакать. Тогда Регина спешит принять ее в свои благоуханные, успокоительные объятья.

Потом учитель играет свою новую композицию, родившуюся, как всегда, ночью, и когда Лионек и Регина выражают ему свое восхищение, впадает в странный экстаз, судорожно потирает под столом руки и смеется своим детским смехом, бьющимся, словно слепой мотылек; но смех внезапно обрывается, и лицо профессора мгновенно прорезывают угрюмые морщины.

Часто под вечер они вместе отправляются гулять. Регина ведет мужа под руку, а Лионек везет Лелю в маленькой колясочке. Они выходят за город, откуда свободно можно видеть горизонт. Усаживаются на траве, Регина в середине. Лионек тихо берет ее руку и прижимает к губам.

— Как прекрасен сегодня закат, — говорит Регина.

Учитель обращает свои черные очки к горизонту, но ошибается направлением и смотрит не на закат, а на черный город в противоположной стороне. Воображение рисует ему один из тех чудных закатов, которые он видел в детстве в родном городке сквозь ветви одинокой ивы возле хаты крестьянина Микиты.

Но вдруг лицо его омрачается, он вынимает часы и ощупывает циферблат пальцами.

— Может быть, пойдем домой, Региночка? — просит он.

В доме они некоторое время блуждают в потемках. Регина снимает свою нарядную шляпу и кладет ее на постель. Потом она зажигает лампу, которая озаряет ее смуглое, счастливое лицо над прозрачной белой блузкой.

Приходят постоянные гости. Смеются, бродят по квартире, философствуют, спорят. Иногда кто-нибудь подходит к кровати и благоговейно приподнимает шляпу Регины, которая тут, на покрывале, кажется гораздо больше, чем на голове.

Начинают упрашивать учителя, чтобы он сыграл — каждому его любимую пьесу. Добродушный слепой недолго отнекивается. Он снимает очки, и белые зрачки его глаз смотрят вбок, когда он ударяет по клавишам. Нежные звуки растравляют любовные раны, нанесенные милыми, легкомысленными блондинками. Но проходит по комнате красавица Регина, черноволосая, с глубокими печальными глазами, — и это отчасти исцеляет раны…

Закрыто фортепьяно, разговор о музыке. Учитель проповедует, словно с кафедры, называет имена многих знаменитых композиторов. Беседа переходит на инструменты, какой из них лучше. Учитель хвалит арфу, исчерпывающую до конца звучание аккордов, и вспоминает, что говорил об этом инструменте Эдуард Ганслик. Один из гостей, русский эмигрант и певец, возражает, что он, напротив, терпеть не может жалобную, писклявую арфу: она напоминает ему еврейские свадьбы и безобразных, вспотевших в пляске молодых евреек; зато он очень любит гармонику, в звуках которой есть много от вечерней росы, любви деревенских девушек, и тому подобного.

А Лионек замечает:

— А я иногда люблю — знаете что? — шарманку.

И обменивается улыбками с Региной.

1922

На пригорке в лесу, в маленьком дворике стоял выбеленный домик, манивший издали сквозь сплетение сосен своими светло-прозрачными окнами. Сбоку от него всегда торчала двуколка оглоблями наземь, а на ней старая водовозная бочка. У конюшни валялись спиленные березовые стволы, а рядом в чурбан был вонзен наточенный топор.