Милорад Павич - Бумажныйй театр

Иногда в этом живом времени я лежу ночью и вспоминаю мать, неловкую как-то по-своему, и отца, неловкого по-другому. И вспоминаю себя, неловкого и по-матерински, и по-отцовски…

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и в своей пустой комнате. Здесь есть только голые стены и один-единственный роскошный подсвечник; он бы мог пролить свет на все, что меня окружает, но в нем нет масла.

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и слышу: в моем старом теле скулит моя молодая душа. Замурованная. Где я?

Время, окружающее меня, имеет только одну особенность: оно проходит. Все остальное оно берет в долг…

Иногда я пытаюсь забыть об этой скуке и ищу спасения в маленьких повседневных удовольствиях. Я думал и продолжаю так думать даже сейчас, что радость — это самое древнее, что есть во Вселенной. Она представляет собой характерный признак жизни. То есть еда, теплая постель, женщина, в меньшей степени дети, — особи мужского пола этого почти не замечают. Затем, но не потом работа, которую любишь, прогулки (в случае с моим псом это бег), путешествия, красивые дома, музыка, картины… Одним словом, все, что приносит радость. Радость, что ты жив.

Но тогда мне на ум приходит, что эта медаль имеет третью сторону. Кроме времени со скукой в себе и, с другой стороны, радости и работы, на ребре этой монетки возникает, обвив ее как змея, представление о вечности. Нет ничего более ужасного, чем представить себе вечность. Представить (хотя это трудно) огромное, неизмеримое количество скуки, которую несет в себе вечность. Вечность, которая грызет свой собственный хвост. Должно быть, Будда учился тому, как избежать этой скуки в вечности…

Наблюдая за своим псом, я понял, что он не имеет никакого понятия о вечности. Равно как и она о нем. Я понял, что он для вечности представляет собой нечто совершенно неважное, ну примерно то же, что и пуговица на моей штанине, если она там есть. И тогда я понял, что и я для вечности тоже всего лишь пуговица на штанине, если она там есть.

Этот рассказ опубликован без указания имени автора в венгерском журнале «Хид», который выходил в Нови Саде. Кого только не называли его автором, и Петера Эстерхази, и Данило Кигиа, и многих других. Наконец критики сошлись на том, что им, скорее всего, был некий Иштван Бач, который некоторое время работал приглашенным преподавателем венгерского языка в Венском университете. Он опубликовал под своим именем «Обзор латинских школ в мохачской вармеджи XVIII века». Бач издавал свои книги за границей («Форум» из Нови Сада) и в Будапеште, в издательстве «Картафилус». Он носил бороду, и она его хорошо прятала. Никто толком и не знает, как он на самом деле выглядел. Сохранившиеся снимки об этом ничего не говорят. Исходя из предположения, что сам рассказ важнее, чем его автор, мы поместили рассказ в этой антологии условно под именем Иштвана Бача.

Эржика Баняи была единственным ребенком в семье. Ей было тридцать пять, и она работала в библиотеке «Сеченьи» в Будиме на выдаче старинных и редких книг. Отец и мать у нее умерли, и она жила одна в мансарде, которая смотрела окнами на кафе «У оленя» на берегу Дуная. В наследство родители оставили ей не только квартиру в мансарде, но и большой ключ. На ключе было написано «Доротея». Над этим ключом Эржика посмеивалась, а история его была такова.

В годы между двумя мировыми войнами ее бабка-тетка (то есть сестра бабушки) вышла замуж за богатого человека по имени Шандор Сабатка. Детей у них с Шандором не было, но было пять домов на озере Балатон. Так как бабка-тетка оказалась бездетной, а у настоящей бабушки Эржики было пятеро детей, четверо сыновей и одна дочь (впоследствии мать Эржики), то всем виллам на Балатоне дали имена этих детей. Они были написаны на фронтонах красивыми металлическими позолоченными буквами. У каждой виллы был большой ключ от входной двери, на котором стояло имя того дома, дверь которого он отпирал. Виллы сдавались приезжавшим на озеро отдыхающим и приносили хороший доход. Достаточный для того, чтобы бабка-тетка могла позволить себе иметь пять шуб (из горностая, выдры, сиамской крысы, песца и жеребенка). Накануне Второй мировой войны Шандора в живых уже не было, а его жена, бабка-тетка Эржики, увлекалась прогулками на его, а теперь ее собственных фиакрах. Всего у нее было три экипажа, каждое воскресенье она садилась в один из них и каталась вокруг озера. Ее кучер великолепно играл на скрипке, а кони сами знали дорогу, так что поводья висли у него на шее, а управлял он с помощью свиста, который время от времени прерывал звуки чардаша, издаваемые его инструментом. Окружающие комментировали:

— Вот и Сабатка, смотрите-ка, как ее кони чардаш отплясывают!

Почувствовав приближение смерти, бабка-тетка заперла все свои пять вилл, а большие ключи от их входных дверей подарила детям своей сестры. Это означало, что она подарила им виллы. Одна из них, называвшаяся «Доротея», отошла к матери Эржики, которую как раз и звали Доротеей. Но этот подарок не означал, что бабка-тетка подарила ей и свои шубы. Их она дарить не захотела.

Тем временем заполыхала война, а когда она кончилась, пришли русские, и Венгрия национализировала все виллы на Балатоне, в том числе и эти пять домов. Все они постепенно приходили в упадок, а одну, по имени «Хамваш», просто снесли и построили на ее месте небольшую мастерскую по производству расчесок или еще чего-то столь же важного.

Таким образом, ключ, который Эржика получила от матери, не стоил ничего, а уж тем более ничего не стоила вилла. Эржика никогда не ездила на Балатон посмотреть на эту виллу. Или на виллы. Почему-то это казалось ей неуместным. Когда в XXI веке Венгрия вступила в Европейский союз, Эржика прочитала в газетах, что национализированное имущество будет возвращено бывшим владельцам. Тогда она отыскала все бумаги и ключ, который открывал входную дверь виллы на Балатоне. И тогда же позвонила одной своей родственнице, которая, как она помнила, была в таком же положении. Та родственница унаследовала одну из пяти балатонских вилл от своего отца.

— Я уже в нее переехала, — сказала та без долгих комментариев, и Эржика поняла, что это знак последовать ее примеру.

Она подала прошение о денационализации и поехала на Балатон, чтобы впервые в жизни увидеть виллу. Однако оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Она знала улицу и была уверена, что легко найдет здание. Ее вилла называлась «Доротея», но, так как надписи на многих домах отвалились или были уничтожены временем и непогодой, она не могла угадать, где ее дом. Виллы «Доротея» нигде не было. Правда, во многих домах входные двери были наглухо заколочены досками. Наконец она сообразила, что, имея ключ, можно подобрать к нему замок. Но это оказалось еще труднее. Ей пришлось найти пансион, снять комнату, чтобы переночевать, и с утра, отдохнув, продолжить поиски.