Томас Рид - Оцеола, вождь семинолов

Через десять минут мы въехали в аллею, которая вела к дому. Мать и сестра вышли на веранду встречать нас и радостно приветствовали наш приезд. Но я почти не слушал их. Я так и впился глазами в Виргинию, разглядывая ее костюм. Она была в амазонке и еще не успела снять свою шляпу с перьями.

Моя сестра никогда еще не казалась мне такой красивой, как в этот миг. Золотые локоны обрамляли ее разрумянившееся от ветра лицо. Но я не радовался, глядя на ее красоту. Виргиния казалась мне падшим ангелом…

Сходя с лошади, я взглянул на Галлахера и догадался, что он понял все. Больше того! На его лице отражалось душевное страдание, почти такое же острое, как мое. Мой верный, испытанный друг заметил мое горе еще раньше. Теперь он знал причину, и в его взгляде я прочел глубокое сочувствие.

Как и полагалось сыну, я сердечно обнял мать. Приветствие же сестры принял молча, почти холодно. Мать удивилась, заметив это. Галлахер также очень сдержанно поздоровался с Виргинией. И это обстоятельство тоже было замечено матерью. Но сестра не проявляла никаких признаков смущения. Она непринужденно болтала, и глаза ее весело блестели, как будто она действительно была рада нашему приезду.

— Ты ездила на лошади, сестра? — спросил я ее как бы невзначай.

— На лошади? Нет, на пони. Моя маленькая Белая Лисичка вряд ли заслуживает, чтобы ее величали лошадью. Да, я проехалась немного подышать свежим воздухом.

— Одна?

— Совершенно одна! Одна-одинешенька!

— Благоразумно ли это, сестра?

— А почему бы и нет? Я часто езжу одна. Чего мне бояться? Волков и пантер вы уже всех застрелили, а от медведя или аллигатора Белая Лисичка всегда меня умчит.

— В лесу могут встретиться существа более опасные, чем дикие звери.

Говоря это, я наблюдал за ней, но не заметил на ее лице ни малейшего волнения.

— Какие же это существа, Джордж? — с расстановкой продолжала она, видно передразнивая меня.

— Индейцы, краснокожие! — резко ответил я.

— Пустяки, братец. У нас по соседству нет индейцев, по крайней мере таких, которых нам пришлось бы опасаться… (Это она добавила уже несколько нерешительно.) Разве я не писала тебе об этом? Ты приехал из таких мест, где за каждым кустом притаился индеец. Но помни, Джордж, что ты проделал длинный путь, и если ты не привез индейцев с собой, то здесь их не найдешь. Поэтому, джентльмены, здесь вы оба можете спать совершенно спокойно, не боясь услышать военный клич «ио-хо-эхи».

— Вы так уверены в этом, мисс Рэндольф? — спросил Галлахер, на этот раз без своего ирландского акцента. — Я и ваш брат полагаем — и на это есть причины, — что некоторые индейцы, издающие военный клич, находятся не так уж далеко от Суони.

— Мисс Рэндольф? — засмеялась сестра. — Где это вы научились такому почтительному тону, мистер Галлахер? Это обращение длинное — сразу видно, что вы привезли его издалека. Раньше я была для вас «Виргинией» или даже просто «Джини», за что я могла даже на вас рассердиться, «мистер» Галлахер. И рассердилась бы, если бы вы не перестали меня так называть. Что же случилось? Ведь с вами, «мистер» Галлахер, мы не виделись только три месяца, а с Джорджем всего два. И вот вы оба снова здесь — и один произносит фразы торжественно, как Солон, [63] Солон (ок. 638–559 гг до н. э.) — политический деятель древних Афин, крупный законодатель. а другой выражается рассудительно, как Сократ. [64] Сократ (469–399 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист. Чего доброго, и Джордж, после новой отлучки, станет называть меня «мисс Рэндольф». Вероятно, так принято у вас в форте? Ну-с, ребятки, — добавила она, ударив хлыстом по перилам веранды, — говорите откровенно! Извольте-ка объяснить причины этого удивительного «превращения». А до тех пор, даю честное слово, вы не получите ни крошки еды!

Надо сказать несколько слов об отношениях между Виргинией и Галлахером. Он давно был знаком с матерью и сестрой. Они встречались с ним во время путешествия на север. Виргиния и мой товарищ так подружились, что стали даже называть друг друга по имени. Понятно было, почему сестра считает, что «мисс Рэндольф» звучит слишком официально. Однако я догадывался, почему Галлахер обратился к ней таким образом.

Одно время, в начале их знакомства, мне казалось, что Галлахер влюблен в Виргинию, но потом я отказался от этой мысли. По их поведению незаметно было, что они влюблены друг в друга. Отношения их были слишком дружескими, чтобы в них можно было заподозрить любовь. Обычно они болтали о разных пустяках, смеялись, читали веселые книжки, давали друг другу смешные прозвища, придумывали разные шалости; они редко бывали серьезны, когда встречались. Все это так расходилось с моим представлением о том, как ведут себя влюбленные, — сам-то я вел бы себя иначе, — что я отказался от своих подозрений и стал смотреть на них не как на влюбленных, а просто как на друзей.

Еще одно обстоятельство укрепляло меня в этом убеждении. Я заметил, что моя сестра в отсутствие Галлахера утрачивала ту легкомысленную веселость, которой она отличалась в детстве. Но стоило ему появиться, как с ней происходила внезапная перемена, и она мгновенно настраивалась снова на беспечный лад.

«Любовь, — думал я, — так себя не проявляет. Если сестра и влюблена, то не в Галлахера. Нет, не он избранник ее сердца! А игра, которую они ведут, — просто дружеские отношения. В их привязанности нет ни малейшей искры настоящей любви».

Смутное подозрение, зародившееся в душе Галлахера, очевидно, огорчило его. Но он страдал не от ревности, а как верный и преданный друг из сочувствия ко мне. Обращение его с сестрой, хотя он и держался в границах строгого приличия, совершенно изменилось. Неудивительно, что она заметила это и потребовала объяснений.

— Ну, живей! — говорила она, сбивая хлыстиком виноградные листья. — Вы шутите или серьезно? Говорите все без утайки — или, клянусь, оба останетесь без обеда! Я сама сбегаю на кухню и отменю его.

Ее манера выражаться и забавные угрозы заставили Галлахера засмеяться, хотя настроение у него было мрачное. Но на этот раз он смеялся не так весело и искренне, как бывало. Я тоже невольно улыбнулся и, считая, что не следует выказывать свое недовольство, пробормотал что-то вроде объяснения — сейчас было не время для откровенного разговора.

— Право же, сестренка, — сказал я, — мы слишком устали и слишком голодны, чтобы веселиться. Подумай только, какой долгий путь мы совершили под жгучим солнцем! У нас не было и маковой росинки во рту с тех пор, как мы выехали из форта. А позавтракали мы не бог весть как роскошно — кукурузные лепешки, кусок свинины да жидкий кофе. О, Виргиния, как мне хочется полакомиться цыплятами и пирожными, которые готовит наша старая кухарка, тетушка Шеба! Прошу тебя, позволь нам пообедать, и затем ты увидишь, что мы станем совсем другими. Мы оба будем веселыми, как два зайчика.