Мигель Астуриас - Юный Владетель сокровищ

Понемногу утихли песни, и храп матросов вторил ударам волн о корму. Плыли мы совсем бесшумно. Ночь на море так велика, что парусник плывет, а ты и не чувствуешь.

Я увидел Настоятеля на самом носу, у мачты. Он глядел в бесконечность уронив руки, и они висели вдоль тела.

— Настоятель!.. — От моего голоса у него похолодела спина, он вздрогнул. — Что ты тут делаешь?

— Я — капитан. Ответ меня смутил.

— Куда ты плывешь, куда плывем мы все?

— Не куда, а откуда…

— Откуда же мы плывем? Лицо его было как скала. Он не ответил.

— Настоятель!.. (Прошло столько времени, что он, несомненно, меня забыл, и от голоса моего спина у него опять похолодела, он вздрогнул.) Если ты капитан, скажи, каков наш путь, какова наша цель, куда мы все стремимся?..

— У нас нет ни пути, ни цели, ни стремлений…

— Однако, если слушать тебя, что-то мы делать должны.

— Плыть…

Лицо его было неприступным, словно крепость в бурю. Ветер сек нам соленые губы, сон слепил глаза.

— Настоятель!.. (Он услышал меня, и за единый миг прошло столько времени, что он задрожал, затрясся.) Помнишь, как все мы — и я. и другие, кого я не знаю, даже не ведаю. есть ли они на самом деле, — помнишь, как мы едва различили в тумане парусник, плывший неведомо куда, неведомо когда?

— Что же ты допытываешься, зачем мы тут, в море? В тот раз он проплыл далеко…

От моряков, хрипло хохочущих зверюг, сплошь покрытых татуировкой, я узнал, что Настоятель зафрахтовал наше судно и с той поры мы плывем по воле волн.

Когда темнело, я неуклонно находил его на самом носу, у мачты. Слепыми глазами, видящими даль, он вглядывался в море, руки его искали дна всем весом якорей. Мы думали со страхом, не призрак ли он и не везет ли он нас на судне без капитана туда, где могут сбыться наши убогие мечты.

— Настоятель…

А он обернулся морем, великаном на песчаных ногах. Мы взглянули ему в глаза весело и мирно, чтобы он нас видел, и спросили тихо, чтобы он услышал:

— Настоятель, скажи, куда же мы плывем?

Он не ответил. Лицо его было как город после пожара. Накануне мы повстречали судно без огней, — их не было ни по левому, ни по правому борту, и могли бы поклясться, что судно это — мертвое. Быть может, именно его мы ищем, ибо ветер не доносил ни слова, ни голоса, ни звука.

— Братья!.. — жалобно сказал я. — Как не похож мертвый призрак на светящуюся тьму!

Кто-то из наших крикнул:

— Ты кто такой?..

— О-о-о-ой… — слабо откликнулось эхо. Мы долго ждали ответа.

— Кто я такой?.. Не знаю… В чаше ладоней собирал я тень, капающую из человеческих глаз, чтобы стало больше тьмы, но теперь у меня нет рук, а у людей нет век, под которыми, капля за каплей, копились тьма и мечта. Никто не спит, все бодрствуют. как тот, кто ведет наше судно.

Настоятель слышал, что мы плакали от страха до самого утра под крошечными блестками звезд.

Настал полдень. Кто отдыхал, кто ел апельсин, кто изливал душу. Бернардо Дитя рассказывал о своих любовных победах, тогда как с губ его и зубов по густой бороде стекал золотистый сладкий сок. Любил он семь женщин поочередно, но прорицатель открыл ему, что все они — только образ единственной, которую ом теперь ищет в море.

— Что у тебя с глазами почему они не голубые?

Брат его, Хопер Дитя, берег его глаза пуще собственных. Это слезы… — отвечал Бернардо, отирая щеку волосатой рукой выдубленной солнцем и ветром.

Женские имена попадались в апельсиновых дольках, словно косточки. Когда рассказывал другой моряк, Луис Ананас, рука его открывалась, как пасть голодного льва, который не рычит а выпускает голубей на волю. Так говорил он сам, тревожно глядя на людей, словно к морю не привык и не видит горизонта. Только стемнело, мы увидали призрачный бриг, весь в огнях. Он не отделял моря от неба, везде царил сумрак. Огни брига тянулись вдоль кормы, удлинялись, бледнели, дрожали. Огромная зебра в трепещущую полоску. Мы видели это наяву, а Хопер Дитя рассказал, когда проснулся, что он это видел во сне.

— Может, я и не спал, — покладисто сказал он, чтобы не спорить с братом своим Бернардо, у которого смеялись и голубые глаза, и ровные зубы, белые, как рыбий хребет. — Ночью все похоже на сон.

Пока я жив, не забуду того часа, часа сладких апельсинов, хранивших наши тайны; семерых женщин Бернардо; забот Холера о его голубых глазах, наполовину скрытых слезами; толков о морской зебре — во сне ее видел Хопер или наяву, в ночи, похожей на сон; любовных похождений Луиса, повествуя о которых он взмахивал красивой десницей юного старца, и она порою казалась гривастой львиной головою.

— Настоятель, — сказал кто-то, улыбаясь, чтобы тот увидел его сквозь решетку ресниц, — почему днем исчезает судно, которое мы ищем?

— Оно исчезает, — без колебаний отвечал Настоятель, — как исчезает храм, когда мы входим в него.

И неожиданное сравнение, и самое слово в его устах (он пророкотал «хр-р-рам», словно гром прогремел, вселяя священный трепет) напомнили нам о нашей церковке, из которой мы ушли под звезды, к морю.

Расслышав мои мысли, Бернардо открыл голубые глаза.

— Ты что-то сказал? Ты тоже?..

— Нет, я только подумал, не сказал, но как прекрасно слово «тоже».

Настоятель стоял, как и прежде, на носу, у мачты. Когда он был с нами, утихали страхи.

— Это не рыба… это ледяная глыба!

— Молчи! — закричал я Бернардо. — Это парусник, который мы ищем.

— Не гляди на него! Не гляди!

Хопер (он пошел вслед за нами) прикрыл ему глаза грубыми

Раковинами ладоней.

— Не гляди, глаза потеряешь!

Он заботился о братниных глазах пуще, чем о своих. Парусник прошел так близко, что мы разглядели вмерзшие в лед фигурки рождественских яслей и расслышали голоса.

— Ваша милость изволили плыть на другом судне?

— Оно не очень устойчиво, ему полторы тысячи лет, и мы решили, что плыть на плавучей Псалтири не совсем безопасно. Богослужение хрупко, словно сахар.

— Однако не забывайте, что парусник этот вечен. — вмешался патриарх, расправляя складки облачения.

— Вернее сказать, подобен церкви, — возразил собеседник. — Это лишь мнимость, которой священники морочат новообращенных.

— Настоятель, вы только послушайте, что он говорит!..

— Он прав. Культ портит святыню, это — мнимость, это — от беса.

— Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!

Мы плыли прямо к заре. Проходили не часы, годы. Было не утро, было детство. >, — Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!