Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Ту же фатовскую игру я наблюдал потом в Париже, но там она была вызвана не желанием пофорсить, а только полным эгоистическим безразличием к правам и удобствам ближнего. Впрочем, в Париже вы встретитесь с этим не так часто, как можно бы ожидать, ведь здесь даже закон говорит, что слабый должен «уступать дорогу сильному». У нас возница, переехавший на улице прохожего, платит штраф; в Париже штраф платит пострадавший. По крайней мере, так я слышал от многих, хотя однажды мне привелось стать свидетелем случая, который поколебал мою уверенность: у меня на глазах всадник сшиб с ног старуху, и полицейские арестовали его и увели. Похоже было, что они и в самом деле намеревались его наказать.

Мне меньше всего пристало ссылаться на превосходство наших американских обычаев, ибо разве они не излюбленная мишень для шуток и насмешек всей благовоспитанной Европы? И все же я отважусь указать на одно маленькое преимущество наших нравов: у нас женщина может в любое время дня ходить по городу куда ей вздумается, и ни один мужчина не посмеет ее задеть; если же в Лондоне женщина решится выйти одна на улицу, хотя бы и днем, она всегда рискует нарваться на неприятность или прямое оскорбление — и не со стороны подвыпившего матроса, а мужчин, всем своим обличием и одеждой напоминающих джентльменов, В таких случаях говорят, что это был не джентльмен, а проходимец в наряде джентльмена. Однако случай с полковником Валептайном Бейкером опровергает этот довод, так как офицером и британской армии может стать только представитель дворянского сословия. Этот субъект, оказавшись в купе вагона вдвоем с беззащитной девушкой... но это слишком гнусная история, да и читатель, конечно, помнит ее. Очевидно, Лондон уже притерпелся к Бейкерам и к повадкам Бейкеров, иначе Лондон был бы возмущен и оскорблен. Бейкера «содержали под арестом»... в гостиной, причем отбоя не было от посетителей, и ему оказывали столько внимания, как если бы он совершил по меньшей мере шесть убийств; а когда его уже ждала петля, он предпочел «обратиться на путь истинный» по примеру присноблаженного Чарльза Писа. Apканзас – хоть с моей стороны и несколько бестактно трубить о наших преимуществах, тем более что сравнения ни для кого не убедительны, — Арканзас Бейкера непременно повесил бы. Я не поручусь за то, что его стали бы сперва судить, по в том, что Арканзас его повесил бы, я ни минуты не сомневаюсь.

Даже самой низко павшей женщине не опасно показываться у нас на улице — ее пол и слабость служат ей достаточной защитой. Она не встретит у нас той благовоспитанности, какою славится Старый Свет, но встретит зато больше человечности. Одно искупает другое с лихвой.

Рано поутру нас разбудил музыкальный рев осла, мы встали и начали готовиться к поистине тяжелому пешему походу — в Италию; по дорога оказалась чересчур для нас ровная, и мы предпочли сесть в поезд. Поездка, правда, отняла у нас бездну времени, но это не столь важно, спешить нам было некуда. Мы четыре часа тащились до Шамбери. Швейцарские поезда, взбираясь на гору, делают местами по три мили в час, зато они безопасны.

Старинный французский город Шамбери своими узкими причудливыми улочками напомнил нам Гейльбронн. В переулках стоял благостный покой, так что, если бы не палящее солнце, бродить по ним было бы несравненным удовольствием. На одной из таких улочек шагов в восемь шириной, очаровательно извилистой и застроенной курьезными старинными домиками, я видел трех спящих жирных свиней под присмотром маленького мальчика (тоже спящего); под забавными старомодными окошками изгибались, повторяя кривую улицу, цветочные ящики, а с краю одного такого ящика свисали голова и плечи спящей кошки. Пять спящих тварей были, казалось, единственными здешними обитателями. Ни один звук не нарушал господствующую кругом тишину. Дело было в воскресенье, — непривычно видеть на континенте такое дремотное воскресенье. В нашей части города мы наблюдали в тот вечер другую картину. Прибыл из Алжира опаленный солнцем и изрядно потрепанный полк, очевидно истомившийся жаждой в дороге. Солдаты пели и пили всю ночь до зари под ласковым летним небом.

Часов в десять утра на следующий день выехали мы в Турин по железной дороге, богато украшенной туннелями. Жаль только, что мы забыли прихватить фонарь и не могли любоваться видами. Наше купе было переполнено. Здоровенная швейцарка с пучком кудели на макушке, корчившая из себя даму, хотя видно было, что ей привычнее стирать тонкое белье, чем носить его, пристроилась у окна, протянув ноги на противоположное сиденье и подперев их в икрах поставленным на ребро чемоданом. Узурпированное таким образом место принадлежало двум американцам, которых крайне стесняли эти величественные женские ноги, обутые в гробы. Один из американцев вежливо попросил освободить место. Швейцарка уставила на него свои круглые очи и промолчала. Спустя некоторое время он так же вежливо повторил просьбу. Тогда она сказала обиженным тоном и на правильном английском языке, что уплатила за билет и не позволит каким–то иностранным прощелыгам ущемлять ее права, хоть она и едет одна и некому ее защитить.

— Но ведь и у меня есть права, сударыня. Мой билет дает мне право на полное место, а вы захватили добрую половину.

— Я не желаю с вами разговаривать, сударь! По какому праву вы ко мне пристаете? Я с вами незнакома. Так и видно, что вы из страны, где не знают, что такое джентльмен. Ни один джентльмен не обошелся бы так с дамой.

— Я из страны, где ни одна дама не подала бы мне повода для такого разговора.

— Сударь, вы оскорбляете меня! Вы хотите сказать, что я не дама, — что ж, тем лучше, меньше всего я хотела бы походить на ваших землячек.

— Не беспокойтесь, сударыня, вам такая опасность не грозит; тем не менее прошу вас, будьте добры освободить мое место.

Но тут чувствительная прачка ударилась в слезы.

— Никогда, никогда еще меня так не оскорбляли, – приговаривала она, всхлипывая. – Никогда, никогда! Как вам не стыдно, зверь вы, аспид, разве вы не видите, что у меня больные ноги? Стоит мне опустить их, я криком кричу от боли.

— Господь с вами, сударыня, что же вы молчали? Тысячу извинений – и от всей души. Я не знал, не мог знать, что у вас больные ноги! Сидите себе на здоровье. Я бы и не заикнулся, если б только знал. Мне крайне жаль, что так вышло, смею вас уверить.

Но он так и не добился ни одного милостивого слова. Она рыдала и сопела — чуть тише, но так же безутешно — битых два часа, все больше донимая пассажира своим похоронным оборудованием и не замечая его смиренных попыток выказать ей внимание и соболезнование. Наконец поезд остановился у итальянской границы, и она вскочила как встрепанная и затопала к выходу такой же твердой стопою, как любая прачка ее племени. И как же я потом угрызался, что дал себя провести!