Михаил Алексеев - Мой Сталинград

– В отца, должно. Да в моем роду все такие крепкие! – не удержался, чтобы не похвастаться. И пояснил: – Фамилия-то у нас была другая, товарищ политрук. Никто не помнит, какая уж она там была. Гужавины – это прозвище...

– Откуда оно взялось такое?

– От хомута, пожалуй. Есть такие толстые сыромятные ремни, которыми хомут с оглоблями соединяется... Помните, у Некрасова:

– Ах, вон оно что!

– Еще прадедушку моего так прозвали: Ванька Гужавин. За лошадиную силищу и выносливость.

– Отец-мать живы? – спросил я, не переставая любоваться этим человеком.

– Мать жива-здорова. Позавчера письмо от нее получил. Кузьмич привез. А батька – не знаю. Недавно и его, пятидесятилетнего, призвали и сразу же отправили на фронт. А где воюет старый солдат – Бог знает. Можа...

– Ну-ну! Ты это брось. А еще Гужавин! На тебя, сержант, это не похоже.

– Да я ничего, вырвалось как-то. Война-то вон какая! А он после первой германской до второй германской, говоря словами вашего Кузьмича, даже охотничьего ружья не брал в руки.

– В обоз определят.

– О нет! Вы не знаете моего батьку, товарищ политрук! Он упрям, как бык. И гордый сверх всякой меры. Из-за этой самой гордости обязательно попросится на передовую. Жду вот весточку...

– Придет весточка. Вот нам бы только выбраться из этого пекла.

– Да мы уж вроде бы вырвались, товарищ политрук.

Теперь уже не я Гужавина, а он подбадривал меня.

Под вечер мы увидели по левую сторону от нас массу бойцов, рассыпавшихся на сравнительно небольшом пространстве. Одни ходили туда-сюда, наклонялись, что-то поднимали с земли и сейчас же присаживались; другие (этих было меньше) бегали, размахивали руками, пытались, видно, навести какой-то порядок в этом разбежавшемся по полю воинстве. С помощью бинокля Хальфин скоро рассмотрел, что же там происходит. Радостно заорал:

– На бахчу попали! Похоже, из нашей дивизии. Такие же, как мы, окруженцы. Командиры бегают со своими пистолетами, а поделать ничего не могут. Да разве оторвешь голодных людей от арбузов и дынь?..

Но лучше бы Усману не говорить этих слов! Арбузы и дыни неудержимо повлекли к себе и нас. Ни я, ни Хальфин даже не пытались остановить минометчиков, и не только потому, что это было невозможно, но и потому, что и собственные наши ноги понесли нас к бахче. Заковылял вслед за всеми и Светличный, влача за собой минометную коляску. Мы мчались, бежали так, как, должно быть, бегут в пустыне истомленные путники к замаячившему вдали оазису. Добежав, именно добежав, а не дойдя (откуда только силы взялись?!), мы набросились прежде всего на арбузы, потому что не знали, что нас более всего мучает, голод или жажда: арбузом в какой-то степени можно утолить то и другое. Занявшись этим делом, мы не обращали никакого внимания ни на тех, кто вышел сюда раньше нас, ни на тех, кто кричал и размахивал пистолетами и револьверами, еще меньше на чистенького лейтенанта, выскочившего вдруг из ближайшей прикрытой низкорослыми деревьями балки и задиристым петушком налетевшего на первого попавшего на его глаза солдата-оборванца. До меня все-таки долетел звонкий, петушиный же голосок, исполненный, однако, властной, начальнической силы: такие голоса бывают только у адъютантов. Лейтенант надрывался:

– Что вы делаете? Вы демаскируете штаб армии! Вас расстрелять мало!.. Сейчас же убирайтесь отсюда! Не то позову автоматчиков!

Окруженец на короткое время оторвал от лица половинку арбуза, из которой, как из пиалы, потягивал сок, и очень внятно, в какую-то даже растяжку расставляя слова, вполне серьезно посоветовал:

– А пошел бы ты на х...! Убирайся отцель, пока башка на плечах!

Слов этих оказалось вполне достаточно, чтобы чистенький лейтенантик моментально исчез, мы и не заметили, как он нырнул в ту же нору, из которой только что вынырнул. А тот, кто указал ему столь непочтительный адрес, совершенно спокойно продолжал поедать арбуз и запивать его арбузным же соком. Он, конечно же, наслаждался и желал бы елико возможно дольше продлить это наслаждение. По щекам солдата, серым от пыли, очень заметно расползались медленные струйки, оставляя за собой извилистые белые полоски. Они скатывались и собирались вместе на кончике подбородка, для чего им необходимо было просочиться сквозь щетину, густым частоколом стоявшую на их пути; отсюда они падали на голое пузо, по нему стекали ниже и пропадали где-то под ремнем, за ошкуром брюк. Окруженец, всецело отдавшийся такому редкому случаю наесться и напиться, не обращал на этот поток решительно никакого внимания. Надо сказать, что сам он мало чем отличался от тех, кто вышел сюда вместе с ним, да и от нас, минометчиков, тоже: все мы выглядели такими же оборванцами, только один в большей, как вот этот, а другие в меньшей степени. Лишь после того, как насытились и напились, а заодно в отдохнув маленько, мы начали знакомиться. Да, люди эти, как мы и предполагали, были из нашей 29-й «дикой сибирской», но из разных полков. Нам-то хотелось поскорее отыскать своих однополчан, но пока что это не удавалось. Солдат, который сейчас, на наших глазах, отчаянно грубым образом нарушил субординацию, оказался из 128-го стрелкового полка, почти полностью уничтоженного при выходе из окружения в районе Зеты, в очень хорошо знакомой нам балке и в открытой степи. Там погибли вместе со своими бойцами командир полка капитан Татуркин и комиссар Мулилкин, организовавшие хоть какую-то оборону и дравшиеся до последнего часа своей жизни. Мы еще недавно посмеивались над своим правым соседом по Абганерову, называя 128-й полк Татуркин-Мулилкиным. И вот теперь его нет...

– А ты-то как оказался рядом с командиром и комиссаром полка? – спросил я дерзкого до безумия бойца.

– А где ж мне еще быть? Я из комендантского взвода. Может, один только и уцелел. Комиссар Мулилкин приказал мне не задерживаться с ними, вынести вот это, – он дотронулся рукой до вещевого мешка, лежавшего рядом. – Уцелел вот. А те полегли. Под гусеницами немецких танков. А иные... сам видел... иные... – тут пехотинец прерывисто вздохнул, выплюнул арбузные семечки, чуть слышно, хриплым, придавленным голосом закончил: – ...Иные подняли руки, – торопясь, уточнил: – Двое таких-то.

– В плен, что ли, сдались?

Боец не ответил.

А я, глядя на него, пытался понять, что же такое этот человек. Жизнь, которою он так дорожил и которую так отстаивал, прорываясь сквозь огненное кольцо смерти, теперь же им самим как бы ни во что уж и не ставилась, подводилась под роковую черту: ведь оскорбленный адъютант примет со своей стороны определенные меры, не трудно догадаться, какие именно. Не вытерпел – сказал все-таки бойцу: