Эптон Синклер - Джимми Хиггинс

— Будь умницей! Не болтай лишнего! — кричал тот ему вслед.

Джимми шел и думал о мальчонке. Ему теперь пять лет, и растет он «а редкость быстро. Глаза у него, как у матери,— большие черные, и такая озорная улыбка! Чего-чего только он не знает, о чем только не спрашивает! Джимми и Лиззи могли без конца говорить на эту тему. И теперь, шлепая по грязи, Джимми вспоминал, что сказал сын тогда-то или тогда-то. Плотно сжав губы и стиснув кулаки, Джимми, как всегда в таких случаях, чувствовал новый прилив энергии: они перестроят мир так, что дети рабочих будут хорошо и привольно жить.

Главным оратором на этот раз был молодой профессор, уволенный из колледжа за то, что в своих высказываниях он открыто принимал сторону рабочего класса. В глазах Джимми, разумеется, он был настоящим героем: этот профессор знал о войне решительно все — он описывал гигантский заговор капиталистов всего мира с целью окончательно прибрать к рукам все запасы сырья и поработить тело и душу рабочих. Он обрушился на тех, кто втянул страну в войну, на спекулянтов и финансистов Уолл-стрита, которые уже нажили благодаря войне миллиарды и собирались нажить еще десятки миллиардов; на тех, кто хотел заставить людей сражаться против их воли! Гром аплодисментов сопровождал каждую фразу оратора. Казалось, судя по митингу, что вся Америка готова восстать против войны.

Молодой профессор кончил и сел, вытирая пот со лба. Снова выступил хоровой кружок, только теперь он назывался — в угоду местному общественному мнению — не Кружок немецкой песни, а Рабочий хоровой кружок; товарищ Смит объявил, что после сбора пожертвований оратор будет отвечать на записки. А пока товарищ Смит сам разразился речью на тему о том, что лисвиллские рабочие должны продемонстрировать свое отношение к войне конкретными действиями. Что касается самого оратора, то он решительно заявляет: никакие воинственные крики не заставят его отступить ни на йоту, и пусть занесут его слова в протокол — он никогда не пойдет на капиталистическую войну и готов действовать вместе со всеми, кто разделяет его точку зрения. Время не терпит...

Оратора опять неожиданно прервали—только на этот раз виноват был не старый ветеран, а полицейский сержант, стоявший у края сцены. Он шагнул вперед и громогласно объявил:

— Митинг закрыт.

— Что?—закричал оратор.

— Митинг закрыт,— повторил тот.— А вы, молодой человек, арестованы.

Зал загудел. Из раковины оркестра, откуда обычно раздавались лишь нежные звуки музыки, вдруг вынырнул отряд людей в синих мундирах и рассыпался цепью между (публикой и оратором, в то время как с десяток солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, двинулось по проходу между рядами.

— Это беззаконие! — крикнул товарищ Смит.

— Хватит разговоров!—приказал начальник полиции; двое полисменов схватили оратора за руки и уволокли со сцены.

На трибуну вскочил товарищ Геррити.

— Я протестую! Митинг проходил организованно, никаких беспорядков не было...

Полисмен добрался и до него.

— Вы арестованы!

— Позор! Позор! — крикнула товарищ Мейбл Смит, сестра редактора «Уоркера».— Я не буду молчать! Я протестую во имя свободы слова! Я заявляю...

Полисмен схватил ее за руку, но голос ее звенел все .громче, будоража зал. Всюду вспыхивали столкновения с полицией. Миссис Геррити вскочила на стул и тоже начала протестовать. Джимми Хиггинс сидел недалеко от нее, и когда он увидел стройную фигурку и изящную шляпку с павлиньим пером, надетую чуть набекрень, сердце его забилось от непонятного, полузабытого волнения. Да, это была она, товарищ Эвелин Бэскервилл, со своими пышными каштановыми волосами, задорными ямочками на щеках и своими смелыми и страшными идеями, та самая мисс Бэскервилл, что смутила душевный покой Джимми Хиггинса и чуть не разбила его семейное счастье. Теперь она пускала в ход новый вид кокетства, и трое солдат, вооруженных ружьями и штыками, вынуждены были обратить «а нее все свое внимание.

А Мэри Аллен, квакерша, признающая только воздействие словом, стояла с красным шарфом через плечо, держа в руках кипу брошюр, в проходе между рядами и произносила речь:

— Во имя свободы и справедливости я протестую против этого беззакония! Я не могу спокойно смотреть, как мою страну втягивают в войну, и не воспользоваться своим правом протеста! Этот город называется христианским. Во имя нашего Спасителя...— и так далее и так далее, а несколько смущенных молодых солдат старались в этот момент удержать одновременно и пылкого оратора и свои винтовки.

— Разве у нас в Америке нет больше прав? — закричал товарищ Шнейдер, пивовар. Он находился на сцене в качестве участника хора, и ему удалось подойти к самой рампе. 1—Разве мы здесь...

— Заткнись, немчура! — заорал кто-то из передних рядов. Трое полисменов одновременно набросились на него и так грубо схватили за шиворот, что лицо у него, и без- того багровое от возбуждения, зловеще потемнело.

Бедный Джимми Хиггинс! Он стоял в проходе между рядами, держа пачку брошюр: «Война — и ради чего?» — и весь дрожал от возбуждения. Каждый нерв, каждый мускул толкал его броситься опрометью в схватку, закричать, перекрывая шум толпы, действовать как мужчина, или хотя бы как товарищ Мейбл Смит, или товарищ Мэри Аллен, или товарищ миссис Геррити, урожденная Бэскервилл. Но он лишь беспомощно озирался по сторонам и молчал — он был связан по рукам и ногам торжественной клятвой, данной Лиззи — матери его детей.

А рядом он увидел человека, тоже связанного по рукам и ногам — связанного воспоминанием: ему однажды уже переломили нос и выбили три зуба. Неистовый Билл заметил, что полисмен наблюдает за ним и ждет только предлога, чтобы на него наброситься. И потому он тоже молчал; оба они стояли и молча смотрели, как попирались основные конституционные права американских граждан, как солдатскими сапожищами втаптывалась в грязь свобода, как осквернялась и душилась справедливость в самом алтаре ее храма... По крайней мере так были описаны события на следующий день в лисвиллском «Уоркере». Те же, кто читал «Геральд» — а таких было девять десятых в городе,— узнали, что наконец-то закон и порядок одержали верх в Лисвилле, пропаганда гуннов раз навсегда подавлена и подстрекатели почувствовали на себе тяжелую десницу общественного негодования.

Когда арестованных вывели и начали вталкивать в полицейский автомобиль, вокруг собралась толпа, осыпавшая полицию насмешками. Но полиция разогнала ее, строго следя за тем, чтобы не возникало летучих митингов. Джимми с несколькими товарищами очутился на центральной улице города. Они шли, сами не зная куда, взволнованно обсуждая происшедшее, и каждый старался объяснить, каким образом получилось так, что его миновал мученический венец. Одни уверяли, что выступали тоже —странно даже, как это полиция не обратила на них внимания; другие просто сочли благоразумным во-время ускользнуть — ведь кому-то надо же в следующий раз выступать; третьи предлагали немедленно выпустить листовки с призывом к новому массовому митингу. Чтобы обсудить все это как следует, зашли в «буфетерию» Тома. Сели за столики, заказали—кто кофе с сэндвичами, кто молоко с пирожками — и только начали толковать о том, где бы раздобыть денег для залога за арестованных, не прибегая к помощи товарища доктора Сервиса, как вдруг произошло такое, что всем уже стало не до митинга.