Эптон Синклер - Джимми Хиггинс

— Меня никто не предупредил,— сказал он.

— Кроме того,— продолжал офицер,— в разговоре с королем не полагается выскакивать со своими мнениями. Надо подождать, пока король задаст вопрос, а тогда уж говорить.

Джимми лежал с закрытыми глазами; он едва приоткрыл их и буркнул:

— А мне-то врали, что это война за демократию!

Наконец, Джимми Хиггинсу было разрешено перекочевать на воздух. Два дня он провел на лужайке перед госпиталем в обществе других раненых. Тут были разные калеки —кто без рук, кто без ног, кто с ожогами от огнемета, кто неизлечимо отравленный газами. Как ни странно, Джимми нашел среди них немало собеседников, родственных ему по духу. Эти англичане нюхнули пороху, жизнь многому научила их! На кой сдалась им боевая слава! Пусть о ней брешут газетные писаки, кровожадные дьяволы! Сами-то небось отсиживаются по домам, а людей подбивают идти на войну умирать! Вот ты пошел, и тебя изуродовали, сделали на всю жизнь калекой, и никому ты потом не нужен! Мир жесток к беспомощному инвалиду. Да, соглашался Джимми, не менее жесток, чем к социалисту, мечтающему о справедливой жизни.

Ему по прежнему не давал покоя вопрос, который он не мог решить ни в Лисвилле, ни на океанском пароходе, ни здесь, в Англии: как же все-таки быть с немцами? Во всяком случае не протягивать им руку,— это все равно, что сунуть ее тигру в пасть! С ними надо драться, их надо разгромить, чего бы это ни стоило! И говоривший подкреплял свои доводы рассказами о немцах, которых ему пришлось видеть: о прусском офицере, выстрелившем в спину хирургу англичанину, после того как тот перевязал ему рану; о коменданте лагеря для военнопленных, прекратившем всякую медицинскую помощь больным во время тифозной эпидемии — пусть, мол, гибнут все, как крысы!

Значит, хоть там и ад, а дело нужно довести до конца; если ты мужчина, то обязан стиснуть зубы, сжать кулаки и, невзирая ни на какие ужасы, принять участие в войне. Будучи по-своему мужественным, Джимми стискивал зубы, сжимал кулаки и пытался поставить себя на место своего собеседника — несчастного калеки. Так Джимми Хиггинса бросало, точно теннисный мячик, между двумя могучими силами — милитаризмом и революцией. А тут как раз произошел новый опасный перелом в военной обстановке: немцы начали бешеное наступление во Фландрии — третью ипрскую битву. Англичанам пришлось отступать; и, хотя они отходили без паники, в любую минуту можно было ожидать катастрофы. На улицах городка по нескольку раз в день вывешивались военные сводки. Возле них толпился народ, и на лицах у всех был написан страх. Когда ветер дул с материка, он приносил с собой гул канонады; по ночам Джимми лежал с открытыми глазами и прислушивался к непрерывным глухим раскатам, похожим на отдаленный гром, думая об этой буре, порожденной человеком, о стальном ливне, низвергающемся на головы солдат, которые прячутся в воронках от снарядов и в наспех вырытых окопах. Да, когда ветер дул в сторону Англии, война казалась совсем рядом.

И все-таки жизнь брала свое. Впервые на своем веку Джимми очутился за границей и сразу после выписки из госпиталя вместе с другими американцами пошел бродить по улицам, осматривать местные достопримечательности. До войны это был маленький портовый городок, ныне же он превратился в громадный центр мировой торговли, один из пунктов, откуда ежедневно переправлялись через Ламанш крупные английские войсковые подразделения.

Все встречавшиеся на улицах мужчины, за исключением нескольких стариков, были в военной форме, и все жители города, кроме детей, были заняты делом. Женщины сидели за рулем грузовиков и трамваев, работали на лифтах, которые здесь называли подъемными машинами. Все люди казались серьезными и озабоченными, но лица их светлели при виде американцев: вон какую даль отмахали янки, чтобы помочь им в беде! В кондитерских и потешных маленьких пивнушках, где румяные девушки подавали очень жидкое пиво, заокеанских гостей принимали как нельзя более радушно; и даже надменный полисмен останавливался, чтоб показать американцу дорогу. «Первый направо, третий налево»,— скороговоркой произносил он и, заметив недоуменный взгляд, повторял, но все такой же скороговоркой.

Однако вновь сформированные американские армии до зарезу нуждались в мотоциклах, поэтому Джимми Хиггинсу не пришлось долго разгуливать на правах героя; он получил назначение и обмундирование, простился с графиней Беатрис, пообещав писать ей и не слишком сурово судить об аристократах. Переправившись через Ламанш, кишевший судами, точь-в-точь как река Гудзон—паромами, он прибыл в другой, еще более крупный порт, занятый американцами и переоборудованный для военных нужд. Длинные ряды доков были сооружены тут в начале войны; Джимми смотрел на гигантские подъемные краны, вгрызавшиеся в трюмы и вытаскивавшие оттуда целые паровозы, а иногда и полдюжины грузовиков в одну прихватку. К докам примыкали железнодорожные депо, за которыми начиналось хаотическое переплетение подъездных путей, а далее на много миль тянулись склады, снизу доверху набитые всевозможными припасами. На холмах, окружающих гавань, раскинулся целый военный город, посредине которого высилась древняя, скрипучая, поросшая мхом ветряная мельница — средневековье, в испуге смотрящее на сегодняшний день.

Никто, разумеется, и не подумал пригласить Джимми для осмотра всех этих чудес, но он успел кое-что повидать сам, а еще больше рассказали ему его новые знакомые. Был, например, среди них человек, который ведал хранением консервированных томатов. Уже целые полгода он не знал ничего иного, кроме бесчисленных ящиков с томатами да грузовиков, въезжающих к нему на склад в одни ворота и выезжающих в другие. Где-то в высших сферах существовал некий томатный гений, в точности рассчитавший, сколько таких банок может съесть за день дивизион американских солдат в учебном лагере, сколько их понадобится раненым в госпиталях, сколько — лесорубам во французских лесах, а сколько — религиозным комедиантам в молельнях Ассоциации молодых христиан. Время от времени океанские пароходы привозили новые запасы томатов, и отряд неправ, которым командовал этот человек, перегружал ящики из трюма на грузовики.

Познакомился Джимми и с одним французом, который до войны служил кельнером в чикагском отеле, а сейчас руководил здесь группой корейских рабочих. Джимми заметил, что у всех у них прямые, жесткие волосы. До сих пор Джимми казалось, что на шахтах, фабриках и заводах Америки он перевидал представителей всех рас земного шара, но теперь выяснилось, что существуют еще аннамиты и сиамцы, пейтаны и сикхи, мадагаскарцы, абиссинцы и алжирцы. В армии были представлены все французские колонии и вся Британская империя, а также население Португалии, Бразилии и Вест-Индии, австралийские бушмены и южноафриканские зулусы. Но, видимо, и этого было мало, потому что Америка тоже начала изливать содержимое своего котла — еще полностью не переплавленное: гавайцев и пуэрториканцев, филиппинцев и жителей Латинской Америки, эскимосов с Аляски, китайцев из Сан-Франциско, индейцев сиу из Дакоты и чернокожих негров с плантаций Луизианы и Алабамы! Джимми наблюдал, как трудился отряд таких негров над ремонтом железнодорожного полотна, разбомбленного с воздуха. Их черные спины лоснились от пота, а улыбка, открывавшая белые зубы, была полна добродушия. Растянувшись длинной цепью, они под выкрики офицера: «Разом — бей!» — слитно ударяли тяжелыми ломами и в такт нараспев приговаривали: