Герман Мелвилл - Два храма

Нечего раздумывать, решил я наконец, нынче суббота, а не воскресенье, так что принять меня может только театр. И так сильно потянуло меня проникнуть в это здание, что я уже подумывал – не заложить ли мне пальто, чтобы купить билет. Но от этого безумного шага меня удержал веселый окрик и самый голос – безусловно, дружеский. Я оглянулся и увидел мужчину, судя по всему – мастерового.

– Вот, возьмите, – сказал он, протягивая мне, в свете газа, ярко-красный билет. – Вам туда хочется попасть, это уж я знаю. Берите. Меня неожиданно вызвали домой. Вот… Даст Бог, получите удовольствие. Всего лучшего.

Словно ничего не видя и не понимая, я дал ему сунуть билет мне в руку и теперь стоял изумленный, оторопелый, для начала даже пристыженный. Попросту говоря, я принял милостыню – впервые в жизни. Не раз в моих беспорядочных скитаниях я сильно нуждался в милостыне, но никогда ее не просил и мне ее никогда, вплоть до этого злосчастного вечера, не предлагали. Тем более незнакомый человек, в самой гуще рычащего Лондона! В следующую минуту неуместное чувство стыда исчезло, и появилось странное ощущение в левом глазу, который у меня, как и у многих людей, слабее правого – потому, вероятно, что расположен с того же боку, где сердце.

Я поспешил оглядеться. Но доброго дарителя уже не было видно. Я посмотрел на билет. Я понял. Это был один из талонов, что вручают внутри театра тем, кому по какой-то причине понадобится ненадолго выйти на улицу. По предъявлении его вас беспрепятственно впускают обратно.

«Использовать его? – размышлял я. – Как можно, ведь это милостыня. Но если подать милостыню – поступок безусловно достойный, может ли быть обвинен в недостойном проступке тот, кто примет ее? Никто тебя здесь не знает; входи, не бойся… Милостыня. Милосердие. К чему эти непреоборимые сомнения? Всю жизнь ты пробавляешься милостыней, как и все люди на земле. Материнское милосердие вспоило тебя, когда ты был младенцем; отцовское кормило малым ребенком; милосердие друзей помогло тебе получить профессию, и милосердию всех, кого ты нынче встретил в Лондоне, ты обязан тем, что никто не лишил тебя жизни. Ведь сегодня ты мог пасть жертвой любого ножа, любой руки из всех миллионов лондонских ножей и рук. И ты, и все смертные живы лишь потому, что это допустили твои милосердные собратья; милосердные не поступками своими, а тем, что не совершили этих поступков. Вздор все это твое самобичевание, твое жалкое, бедное, ничтожное самолюбие, несчастный ты человек без друзей и без кошелька. Входи».

Сомнения были отброшены. Вспомнив, с какой стороны подходил ко мне незнакомец, я двинулся туда и скоро увидел низкую, неказистую дверь. Я вошел и стал подниматься по разным лестницам с поворотами и по клинообразным, еле освещенным коридорам, голые доски которых напомнили мне восхождение на готическую башню за океаном. Наконец я оказался на высокой площадке, где прямо на меня из таинственного окошка какой-то сторожевой будки или чулана глядело человеческое лицо. Лицо это, как святой в киоте, освещено было двумя дымящими свечами. Я догадался, что это за человек. Я предъявил ему мой пропуск, и он кивнул мне на маленькую дверь, и тут же внезапный всплеск оркестровой музыки дал мне понять, что я почти достиг цели, а заодно и напомнил органные гимны, которые я слушал, стоя на башне на родине.

И в тот же миг тонкая проволочная сетка вентиляционного окна в той башне как по волшебству возникла перед глазами. В легкие хлынул тот же горячий воздушный поток. С той же головокружительной высоты сквозь тот же мелко сплетенный траурный воздух далеко, далеко внизу такая же плотная масса людей слушала такие же возвышенные гармонии; я стоял на самой верхней галерее храма. Но отнюдь не один и не в тишине. На этот раз у меня было общество. Не из первых рядов и, разумеется, не из бельэтажа, но в высшей степени приемлемое, желанное, веселое общество для меня, одинокого скитальца. Спокойные, довольные мастеровые с разряженными женами и сестрами, да там и сям мальчуган в кожаном фартуке, с умной сосредоточенной мордашкой, раскрасневшийся от волнения и нагретого воздуха, как размалеванный херувим, парил над раскинутым внизу людским небосводом. Высота нашей галереи поистине отпугивала. Барьерчик был низенький. Я вспомнил глубоководные лоты и матроса на руслене, вытягивающего лотлинь под тягучую песню. И, подобно грядам блестящего коралла сквозь глубокое море лазурного дыма, там, внизу я видел украшенные драгоценностями шеи и белые руки женщин в первом ярусе. Но в антракте опять зазвучал оркестр, теперь исполняли бодрящий национальный гимн. Волнами взмывали звуки, пена мелодий разбивалась о наш барьерчик, и голова моя невольно склонилась, а рука сама полезла в карман. Лишь одумавшись, я стряхнул минутное наваждение и напомнил себе, что сегодня у меня нет книжечки в сафьяновом переплете и что нахожусь я не в доме молитвы.

Я быстро собрал свои мысли, не в меру разбежавшиеся после внезапного перехода от унылой улицы к этому сверкающему, ошеломляющему зрелищу, когда почувствовал, что меня легонько толкнули под локоть, и, резко обернувшись, увидел, что оборванный, но совсем не злой с виду мальчик радушно предлагает мне нечто вроде кофейника и оловянную кружку. Спасибо тебе, – сказал я. – От кофе я, пожалуй, откажусь.

– Кофе? А вы разве янки?

Правильно, мальчик, ты угадал.

– Ну что ж, у меня папка уехал в Янкиландию искать счастья. Так выпейте, янки, на пенни за здоровье бедного папки.

Из наклоненной банки, похожей на кофейник, полилась кофейного цвета струйка, и в руке у меня оказалась кружка, полная шипящего эля.

– Не надо, мальчик. Дело в том, что у меня с собой ни пенни. Забыл, понимаешь, кошелек дома.

– Это ничего, янки, выпейте за моего папку, он хороший.

– От всего сердца, добрый ты мальчик. Пусть живет вечно.

Он явно удивился моему неожиданному порыву, весело улыбнулся и отошел от меня, предлагая свой кофейник направо и налево и не встречая отказа.

Быть бедным не всегда означает бедность, размышлял я. Можно процветать и без единого пенни. Мальчик в лохмотьях может оказаться щедрым, как король.

Ибо этот некупленный глоток эля удивительным образом взбодрил мою поникшую было душу. Отвага была в этом ячменном солоде, сладчайшая горечь в чудесных семенах хмеля. Да воздаст Господь славному мальчику.

Чем дольше я глядел по сторонам на высокой своей галерее, тем больше мне нравились люди, ее занимавшие. Просторно здесь не было, скорее уж тесно – ведь это самые дешевые места, куда и забираются очень немногие. Она расположена точно над серединой верхнего яруса, и с нее, глядеть ли вдаль или вниз, открывается вид на весь театр, и прямо перед глазами, хотя в сотнях футов, – выдвинутая вперед сцена. Как я стоял тогда в башне, разглядывая заокеанский храм, так стоял и здесь, на топе грот-мачты этого сухопутного корабля.