Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

— Что она? — дрожащим шепотом спросила леди Каслвуд Эсмонда.

— Слава богу, ничего дурного не случилось, — отвечая он, и добрая леди схватила его руку и поцеловала, называя его своим милым, дорогим защитником. Она-то не думала о королевах и коронах.

Новости, которые сообщил епископ, оказались утешительного свойства: еще не все потеряно; королева жива, во всяком случае, шесть часов тому назад, когда они покидали Лондон, она еще дышала. ("Миледи настояла на том, чтобы ехать за вами", — пояснил доктор.) Аргайль привел в Лондон портсмутские полки и вызвал еще подкрепления; виги начеку, будь они неладны (боюсь сказать, но, кажется, епископ употребил выражение еще более крепкое), впрочем, и наши тоже. Еще можно все спасти, только бы принц вовремя поспел в Лондон. Мы тут же потребовали лошадей, чтобы без промедлений продолжать свой путь. Бедный Бонифэйс сразу приуныл, увидя, что мы, вместо того чтобы войти в дом, снова рассаживаемся по каретам. Принц и его первый министр сели в одну. Эсмонд остался в другой со своей милой госпожою в качестве единственной спутницы. Каслвуд верхом поскакал вперед, чтобы вновь собрать друзей принца и оповестить их о его прибытии.

Мы ехали всю ночь. Эсмонд подробно рассказывал своей госпоже обо всем, что произошло за последние сутки: об их бешеной скачке из Лондона в Каслвуд, о том, как благородно повел себя принц, и о своем примирении с ним. Время шло быстро в этой задушевной беседе, и ночные часы не показались нам долгими.

Карета епископа ехала первой, а мы за нею. Кое-где вышла заминка с лошадьми, но все же к четырем часам утра в воскресенье, 1 августа, мы уже были в Хэммерсмите, а спустя полчаса миновали дом леди Уорик и с рассветом въехали в Кенсингтон.

Несмотря на столь ранний час, улицы были необычно оживлены; на всех перекрестках толпился народ. Особенно большая толпа собралась у дворцовых ворот, где был расставлен караул. Карета, ехавшая впереди, остановилась, и слуга епископа слез с козел, чтобы расспросить, что означает это скопление народа.

Тут вдруг ворота распахнулись и появился отряд конных трубачей, а за ними шли герольды в парадном облачении. Проиграли трубы, потом главный герольд вышел вперед и возвестил о том, что на престол вступил _Г_е_о_р_г_, милостью божией король Великобритании, Франции и Ирландии, защитник веры. И весь народ закричал: "Боже, храни короля!"

В толпе, кричавшей и швырявшей вверх шляпы, я вдруг заметил одно нахмуренное лицо, знакомое мне с детства и виденное под самыми различными масками. То был не кто иной, как бедный мистер Холт, который тайно пробрался в Англию, чтобы быть свидетелем победы правого дела, и теперь смотрел, как его противники празднуют свое торжество под радостные крики английского народа. Бедняга даже позабыл снять шляпу и возгласить "ура", и, только когда соседи в толпе, возмущенные подобным отсутствием верноподданнического пыла, стали ругать его, называя переодетым иезуитом, он растерянно обнажил голову и принялся вторить общему хору. Поистине этому человеку не везло в жизни. Какую бы игру он ни затеял, он всегда проигрывал, к какому бы заговору ни примкнул, заговор неизменно оканчивался поражением. Спустя некоторое время он мне повстречался во Фландрии, откуда направлялся в Рим, к главному штабу своего ордена; а впоследствии вдруг объявился у нас, в Америке, изрядно постаревший, но все такой же хлопотливый и неунывающий. Весьма вероятно, что он тотчас же обзавелся мокасинами и боевым топором, пробрался в индейский лагерь и там, раскрасив тело в боевые цвета и задрапировавшись в одеяло, усердно обращал индейцев в христианскую веру. Есть в соседнем с нами Мэриленде невысокий холмик, осененный крестом; под ним успокоился навеки этот неугомонный дух.

Звуки труб короля Георга развеяли по ветру все надежды слабого и неразумного претендента; и, пожалуй, можно сказать, что под эту же музыку окончилась драма моей жизни. Счастье, которое мне суждено было потом узнать, не опишешь в словах; оно — святыня и тайна по самой природе своей; и как бы ни теснилась благодарностью грудь, об этом беседовать можно только с всеведущим богом, да еще с одним благословенным существом — самою нежной, самой чистой и самой преданной женой, какую кто-либо знавал на свете. Когда я размышляю о безграничном счастье, ожидавшем меня, о глубине и силе той любви, которой я был удостоен столько лет, меня всякий раз охватывает вновь восторг и изумление, и поистине я благодарен творцу за то, что он дал мне сердце, способное понять и оценить всю красоту и ценность ниспосланного мне дара. Да, воистину любовь vincit omnia; [131] Все побеждает (лат.). она превыше почестей, дороже богатства, достойней благородного имени. Кто не ведал ее, тот не ведает жизни; кто не испытал ее радостей, тому остались чужды самые высокие побуждения души. В имени моей жены, здесь начертанном, для меня венец всех надежд, вершина счастья. Знать такую любовь — блаженство, перед которым все земные утехи не имеют цены; думать о ней — значит славить господа.

Произошло это в Брюсселе, куда, по совету друзей-вигов, мы уехали после провала нашего заговора; там я удостоился величайшего счастья моей жизни, и моя дорогая госпожа сделалась моей женой. Мы так привыкли к сердечной близости и доверию, связывавшим нас, так долго и счастливо жили бок о бок, что мысль об узах еще более тесных могла бы и вовсе не прийти нам в голову; но стечение обстоятельств привело к этому событию, столь чудесно осчастливившему и меня и ее (за что смиренно благодарю творца); хотя то были обстоятельства весьма печальные и, увы, не раз повторявшиеся в нашем роду. Не знаю, какое честолюбивое ослепление руководило прекрасною и своенравной женщиной, чье имя так часто упоминается на этих страницах и которой я целых десять лет платил дань нерушимой верности и страсти; но с того самого дня, когда мы явились в Каслвуд для ее спасения, она неизменно смотрела на всех своих родных, как на врагов, и в конце концов покинула нас и бежала во Францию — ради какого жребия, я здесь гнушаюсь говорить. Под сыновним кровом моя дорогая госпожа тоже не чувствовала себя дома; бедный Фрэнк был слаб волею, как, пожалуй, и все мужчины в нашем роду, и всегда был в подчинении у женщин. А женщины, его окружавшие, отличались властолюбием и, кроме того, жили в постоянном страхе, как бы он не заколебался под влиянием матери и не отрекся от той веры, которую они его уговорили принять. Различие религий разделяло мать и сына, и госпожа моя почувствовала, что дети отошли от нее и что она одна на свете, если только не считать преданного слуги, на верность которого она, благодарение богу, всегда могла рассчитывать. И вот однажды, застав мою дорогую госпожу в слезах после безобразной сцены, устроенной женою и тещей Фрэнка (бедному мальчику ведь пришлось жениться на всей немецкой семейке, с которой он имел несчастье связать себя), я решился просить ее довериться заботам и попечению того, кто с помощью божией всегда будет ей верен и предан. И нежная матрона, не менее чистая и прекрасная в своей осенней поре, чем девица в цветении весны, не отвергла моей почтительной мольбы и согласилась разделить мою судьбу. Да будут мои последние слова словами признательности ей, и да благословит небо ту, которая принесла благословение моему дому.