Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

Так или иначе, давно уже не было случая, чтобы какой-либо офицер заслужил немилость генералиссимуса тем, что хранил или даже открыто признавал свою преданность царственным изгнанникам. Когда шевалье де Сен-Жорж, как называл себя король Англии, вместе с принцами французской короны явился в рядах французской армии под началом Вандома, сотни наших узнали его и приветствовали, и все мы сравнивали его с отцом, который во время морского боя при Ла-Хоге между французскими кораблями и нашими душой был на стороне своей родины. Но одно было достоверно известно и самому шевалье, и всем другим: как ни велика личная приязнь к принцу в наших войсках и у самого полководца, перед лицом неприятеля ни о каких проявлениях ее не может быть и речи. Всюду, где ни встречался герцог с французской армией, он давал ей бой и наносил поражение, как то было при Уденарде спустя два года после Рамильи, когда его светлость одержал еще одну из своих величайших побед; и благородный молодой принц, с честью участвовавший в атаке, предпринятой блистательною конницей Maison du Roy, прислал после боя поздравления своим победителям.

В этом сражении отлично показал себя сын курфюрста Ганноверского, находившийся в наших рядах; но поистине чудеса творил любимый начальник Эсмонда, генерал Уэбб, явивший высокий образец мудрости и хладнокровия полководца наряду с личным мужеством рядового солдата. Эсмонду и на этот раз не изменило счастье: он остался невредим — хотя более трети его полка было перебито, — вновь удостоился лестного отзыва своего командира в донесении по начальству и был произведен в чин майора. Но о деле при Уденарде нет надобности распространяться, так как о нем писали во всех газетах и велись разговоры в каждой деревушке нашей страны. Обратимся же к событиям личной жизни автора, о которых ныне, вдали от родины и на склоне лет, он повествует для пользы своих потомков. После случайной встречи с капитаном фон Хольцем в Брюсселе истекло более полугода, и за это время капитан стрелкового полка частенько виделся с иезуитским капитаном. Эсмонду без особого труда удалось установить (впрочем, иезуит не слишком таился от него, будучи по опыту прежних лет уверен в скромности своего ученика), что уполномоченный по обмену пленных является агентом Сен-Жермена и что через него некоторые высокие особы из нашего лагеря сносятся с высокими особами в лагере французов. "Мое назначение, — объяснял он, — (говорю вам об этом, ибо, во-первых, знаю, что могу доверить вам, во-вторых, ваш зоркий глаз уже разглядел истину), мое назначение — служить посредником между королем Англии и его подданными, ведущими войну с французским королем. Что до самой войны, так никакие иезуиты в мире не помешают вам драться между собой; в добрый час, джентльмены. Святой Георгий за Англию, — чей это клич, вы знаете сами, откуда бы он сейчас ни раздавался".

Холту, думается мне, нравилось окружать себя тайной, а потому он исчезал и вновь появлялся у нас в главной квартире с тою же внезапностью, с какой, бывало, уезжал и возвращался в старые каслвудские дни. Он свободно разъезжал между обеими армиями и, казалось, располагал сведениями (не совсем, впрочем, точными, как и все познания всеведущего патера) обо всем, что происходило как во французском лагере, так и в нашем. То он рассказывал Эсмонду о пышном празднике, заданном во французском лагере; об ужине у господина де Рогана, где была музыка и представление, а потом танцы и маскарад; сам король прибыл туда в экипаже маршала Виллара. То в другой раз являлся с новостями о здоровье его величества: вот уже десять дней, как у короля не было приступа лихорадки, и можно полагать, что он вполне излечился. Капитан Хольц так усердно хлопотал об обмене пленными, что даже успел побывать за это время в Англии; именно по возвращении из этого путешествия он сделался более откровенен с Эсмондом и в беседах с ним, от случая к случаю, поведал ему многое из того, что здесь изложено, в виде связного рассказа.

Доверие его возросло не без причины: во время своего пребывания в Лондоне бывший духовник вдовствующей виконтессы посетил ее милость в Челси и от нее узнал о том, что капитану Эсмонду известна тайна, и о его твердом решении никогда не разглашать ее. Это обстоятельство, по признанию самого Холта, значительно возвысило Эсмонда в глазах его старого наставника, и он всячески превозносил Гарри за его самоотречение.

— Нынешние хозяева Каслвуда сделали для меня много больше, нежели моя настоящая семья, — сказал Эсмонд. — Я жизнь готов отдать за них. Зачем же мне отказывать им в единственном благодеянии, которое я в силах оказать? — У доброго патера глаза наполнились слезами при этих словах, которые говорившему их казались весьма обыкновенными; он обнял Эсмонда и рассыпался в изъявлениях своего восторга; называл его noble coeur [79] Благородное сердце (франц.). , говорил, что гордится им, что любит его как ученика и как друга, и горько сетовал на то, что потерял его, что им пришлось расстаться в те давние времена, когда он мог влиять на него, мог привести его в лоно единственно истинной церкви, к которой принадлежал он сам, и завербовать в ряды благороднейшей армии в мире (подразумевая под этим общество Иисуса), армии, которая числит в своих рядах величайших героев человечества; отважных воинов, способных все свершить и все претерпеть, презреть любые опасности и достойно встретить любую смерть; солдат, одерживавших победы, каких да одержать самому прославленному полководцу, приводивших целые народы под свое священное знамя, знамя креста, стяжавших почести и награды, блеск которых затмевает все, чем венчали величайших завоевателей на земле, — нимб вечного блаженства и нечетное место в небесных чертогах.

Эсмонд был признателен своему старому другу за лестное мнение, хотя а не разделяв восторгов иезуитского патера.

— Я и сам размышлял над этим вопросом, — сказал он, — и, дорогой отец мой, — тут он взял собеседника за руку, — я решил его для себя, как то должен сделать каждый, и стремлюсь выполнить свой долг и служить небу не своему разумению так же преданно, как вы служите по вашему. Останься я ребенком при вас на полгода долее, я и сам не желал бы ничего иного. Не раз, бывало, в Каслвуде я обливал слезами подушку, вспоминая вас, и кто знает, может быть, в самом деле я был бы теперь братом вашего ордена или даже, прибавил Эсмонд, улыбаясь, — священником при всех атрибутах сана, с усами и в баварском мундире.

— Сын мой, — ответил патер Холт, густо покраснев, — для пользы религии и короля любой наряд хорош.

— Да, — прервал его Эсмонд, — любой наряд хорош; и любой мундир, добавьте, тоже, — черный ли, красный ли; черная кокарда или белая, или шляпа с галуном, или сомбреро, под которым скрывается тонзура. Нет, я не могу верить в то, что святой Франциск-Ксаверий переплыл море на своем плаще или воскрешал мертвых. Я старался и почти было уверовал однажды, но теперь не могу. Позвольте же мне исполнять то, что я считаю своим долгом, и уповать на то, что мне представляется благом.