Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

— Все, что я говорю про Флорака, такая же правда, как то, что Черный Принц был повелителем Аквитании и мы, британцы, владычествовали в Бордо. Ах, почему мы не сохранили за собой эту местность! — вскричал Джордж, наполняя бокал. Тут возвратился докуривший сигару Флорак, и Джордж, обернувшись к нему, произнес по-французски великолепную речь, в каковой прославил его стойкость и выдержку в трудный час, высказал ему несколько менее официальных похвал и в заключение осушил еще один большущий бокал за его здоровье.

Флорак отхлебнул немного вина и с жаром ответил на тост, только что произнесенный его прекрасным и благородным другом. Когда он умолк, все мы чокнулись. Казалось, даже хозяин, подошедший с новой бутылкой, был растроган до глубины души.

— Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, — не унимался Джордж. — "Honni soit qi mal y pense" [211] "Позор тому, кто дурно об этом подумает" (девиз ордена Подвязки) (франц.). .

И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. — Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.

— Ужели правда, — обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, — qe vos avez n tel manche a votre nom, et qe vos ne l'sez pas? [212] Что у вас есть такой привесок к имени, а вы его не носите (франц.).

Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске" идет речь.

— Монконтур не может пообедать лучше Флорака, — ответил он. — В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов. Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.

— Забавный вы народ, англичане! — говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. — Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.

Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.

— Зачем же! — вскричал Флорак. — Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.

Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.

Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь — шестая из десяти, — что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь — самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme [213] Благородный человек (франц.). .

— Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела, — говорил сей достойный подражания молодой француз. — Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.

Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.

Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.

У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:

— Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.

Любящая мать не позволяла и тени страха или печали отразиться на своем лице, боясь встревожить любимого первенца; но она, конечно, молилась у его постели, как молятся только любящие сердца, чтобы бог простил ему все прегрешения, яко же и он оставлял должникам своим.

— Я знал, что меня подстрелят, Джордж, — сказал Кью брату, когда они остались вдвоем. — Я всегда ждал, что этим кончится. Я жил беспутно и безрассудно, а ты, Джордж, всегда был примерным сыном. Ты больше моего достоин быть лордом Кью, Джордж. Да благословит тебя бог!

Джордж с рыданиями упал на колени перед постелью брата, твердя, что Фрэнк всегда был чудесным малым, прекрасным братом, добрейшей души человеком и преданнейшим из друзей. Так встретились у постели молодого человека Любовь, Молитва и Раскаянье. Беспокойные и смиренные души- самой смиренной и наименее беспокойной была его собственная — ждали исхода ужасной схватки между жизнью и смертью. Мир с его пустыми хлопотами и тщеславной суетой остался за стенами полутемной комнаты, где шел этот страшный спор.

В нашей повести почти не появлялись люди, подобные леди Уолем. Речь у нас шла о делах мирских и о всем таком прочем. Предметы же более возвышенные остаются, по нашему разумению, за пределами ведения романиста. Кто он такой, чтобы брать на себя миссию священника и проповедовать на бумаге, точно с кафедры? В жизни, полной удовольствий и праздности, жизни, мы бы даже сказали, преступной (впрочем, летописцу этого суетного мира надо поосторожнее выбирать слова, повествуя о каждодневных делах молодых светских жуиров) наша кроткая вдова, матушка лорда Кью, могла только стоять в стороне, лить слезы о том, что ее милый повеса вступил на неверный путь, и терпеливо, с трогательной страстью, молиться, подобно всем любящим матерям, о его обращении и раскаянье. Возможно, она была женщина недалекая; возможно, меры предосторожности, принятые ею когда-то в отношении сына, приставленные к нему опекуны и попечители, навязанные ему уроки катехизиса, посты и молитвы наскучили и опротивели юноше и лишь породили протест в его жизнелюбивом сердце. Но попробуйте убедить женщину, совершенно безгрешную в помыслах и поступках, готовую, коли надо, умереть за религию и слепо верящую каждому слову своих духовных наставников, что она и они (со всеми своими проповедями) способны кому-то причинить вред. Мальчик зевает на уроке катехизиса, но, быть может, не господу он наносит обиду, а лишь тщеславию своего разъяренного учителя. Очевидно, в спорах с сыном добрая леди Уолем никак не могла понять его резонов, а также и того, что именно протест против ее догматов привел его на скачки, в игорные дома и за кулисы оперы. Словом, если бы не несчастье, уложившее в постель больного, истекавшего кровью Кью, эти два любящие сердца так и остались бы разъединенными до могилы. Но здесь, у постели бредившего сына, ежечасно наблюдая, как терпеливо и ласково принимает он заботы своей дорогой сиделки, как благодарит помогающих ему слуг, как стойко переносит манипуляции хирурга над раной, вдова с несказанной материнской радостью оценила его душевное благородство. И в те благословенные часы, когда она, борясь с судьбой за жизнь своего любимца, отдавалась в своей комнате молитвам, страхам, надеждам, воспоминаниям — своему пылкому материнскому чувству, эта кроткая женщина, должно быть, поняла, что была неправа по отношению к сыну, и более для себя, нежели для него, молила о прощении.