Робертсон Дэвис - Мир чудес

— Работать с ним просто здорово. Я думаю, вместе мы сделаем выдающийся фильм.

— Надеюсь. Да, кстати, Магнус, я должен поблагодарить тебя за те добрые слова, что ты сказал сегодня в мой адрес. Но поверь, когда мы были мальчишками, я, общаясь с тобой, и не думал ни о какой доброте. Я хочу сказать, все это было бессознательно.

— Не сомневаюсь. Но в этом-то собака и зарыта — неужели ты не понимаешь? Если бы ты делал это из чувства долга или по религиозным соображениям, тогда все было бы иначе. Это была обыкновенная порядочность. Ты очень порядочный человек, Данни.

— Правда? Очень мило, что ты так думаешь. Но я слышал и другие мнения.

— Это правда. Вот почему я думаю, что тебе следует узнать кое-что, о чем я не счел возможным рассказать сегодня им.

— Ты сказал, что монтировал на ходу. И что же ты опустил?

— Человек увлекается, когда рассказывает. Я мог бы поподробнее остановиться на том, что был трудным ребенком с непростым характером. Но смогли бы они тогда понять всю правду? Если я сам спустя пятьдесят лет, обдумывая это снова и снова, не все понимаю. Ты ведь веришь в дьявола, да?

— Верю, но по-своему. Это очень сложно — чтобы это объяснить, понадобилось бы несколько часов.

— Да. Так вот, когда дьявол крадется рядом с тобой — как он шел рядом со мной на той ярмарке, — достаточно малейшего жеста, чтобы он явился во плоти.

— Не стану обижать тебя и говорить, что ты — простой человек, но ты, несомненно, человек сильных чувств, и твои чувства приобретают конкретные очертания. Что же дьявол сделал с тобой такого, о чем ты предпочел умолчать сегодня?

— Это-то и есть самое главное. Когда Виллар в том шатре дал мне четверть доллара, мы стояли позади публики, в изумлении разглядывавшей Андро, который демонстрировал мощный правый бицепс, пощипывая в это же время себя за пышную левую грудь. Нас никто не видел. Виллар запустил руку мне в штаны и мягко погладил мою левую ягодицу. Потом со значением сжал ее. Я очень хорошо помню тепло его руки.

— И?

— Я улыбнулся ему в лицо.

— И?

— Тебе больше нечего сказать? Ты что, не понимаешь, к чему я веду? Я ведь понятия не имел о сексе; до того дня я не знал, что такое сексуальная ласка — даже такая невинная, какую ребенок получает от родителей. Но при этом первом сексуальном авансе я растаял. Я прижался к Виллару. Как я мог, даже не понимая, что делаю, ответить таким образом на такое странное действие?

— Тебе ужасно хотелось научиться делать фокусы. Не вижу в этом ничего странного.

— Но таким образом я становился его сообщником.

— Ты так думаешь? Ты что, все еще коришь себя?

— Что я знал о таких вещах? Наверно, мне на ухо нашептывал дьявол, подталкивал меня к тому, что тогда и многие годы спустя казалось моей гибелью.

— Дьявол сегодня не очень популярен. Лишь немногие принимают его всерьез.

— Знаю. Как он, должно быть, смеется. Вот Бог, наверно, не смеется над теми, кто считает, что Его нет. Он выше смеха. А дьявол — нет. Это одно из самых его привлекательных качеств. Но я все еще помню свою улыбку. Никогда прежде я так не улыбался. Это была улыбка соучастника. Скажи мне, у кого такой ребенок, как я, мог научиться так улыбаться?

— У другого старого шутника — у Природы. Ты так не думаешь?

— Не очень-то я доверяю Природе… Спасибо, что заглянул. Спокойной ночи, порядочный человек.

— Магнус, уж не становишься ли ты к старости сентиментальным?

— Я на целых десять лет моложе тебя, ты, мрачный шотландец. Спокойной ночи, добрый человек.

Я отправился в свою комнату и лег в постель, но уснуть еще долго не мог. Я лежал без сна, думая о дьяволе. Многие сочли бы мою спальню в Зоргенфрее наилучшим местом для подобных размышлений, поскольку дьявол часто ассоциируется с высокими мерками старомодной роскоши. Спальня моя была хороша — она располагалась в угловой башне, а площадью ничуть не уступала современному североамериканскому дому. Зоргенфрей был построен в начале девятнадцатого века одним из предков Лизл, который, видимо, имел что-то общее (по крайней мере, в архитектурных пристрастиях) с безумным королем Баварии. [24] …имел что-то общее (по крайней мере, в архитектурных пристрастиях) с безумным королем Баварии. — Одна из достопримечательностей Баварии — замок Людвига II Безумного (1845–1886, на троне с 1863), называемый Нойшванштайн (Новый лебединый замок) и расположенный в замковом комплексе близ города Фюссен. Этот замок настолько необычен, что послужил прообразом для диснеевского замка Золушки в Диснейленде. Свое прозвище Людвиг заслужил, например, тем, что любил обедать, усаживая на другом конце банкетного стола свою лошадь. Едва не разорил баварскую казну своими строительными проектами и тем энтузиазмом, с каким поддерживал творчество Р. Вагнера. Это было в высшей степени романтическое сооружение в стиле готического «ренессанса», [25] …романтическое сооружение в стиле готического «ренессанса»… — Готический «ренессанс», или готическое «возрождение», — архитектурный стиль, возникший в середине XVIII в. В обращении к готическим формам нашло отражение романтическое умонастроение, присущее европейской культуре второй половины XVIII — начала XIX в. построенное и обставленное с тевтонским тщанием. Все здесь было тяжелым, все было лучшим в своем роде, все было резным, и полированным, и золоченым, и крашеным по самым высоким стандартам. Современный декоратор с его тонким вкусом, глядя на все это, просто с ума бы сошел. Но меня этот дом устраивал как нельзя лучше.

Однако не в то время, когда я хотел поразмышлять о дьяволе. Дом был слишком романтичным, слишком германским. Лежа на этой огромной кровати и глядя в окно на залитые лунным светом горы, не было ничего проще, как признать опереточного дьявола, поднаторевшего во всех разновидностях самого искусного обмана, но в конце концов неизменно терпящего фиаско перед лицом истинно бесхитростной добродетели. Всю свою жизнь я был заядлым театралом, а на представлении, драматическом или оперном, так легко поверить, что дьявол, хотя и парень не дурак, ни за что не устоит против какого-нибудь простачка, чье единственное оружие — добродетель. А что такое эта добродетель? Бессильное, невежественное принятие вещей такими, какие они есть, опереточная версия мечты, которая в Северной Америке нашла воплощение в образе мамочки с яблочным пирогом. Вся моя жизнь была протестом против этого мира или его пародийной серой версии, которая обрела плоть в сельской Канаде, где я и родился.

Нет-нет, грош цена такому представлению о дьяволе. А есть ли другое? Теологам не очень-то дается определение дьявола, в отличие от определения Бога. Вестминстерское Исповедание Веры, по необходимости усердно заученное наизусть в пресвитерианском детстве, и сегодня после долгих странствий по миру казалось мне безоговорочно авторитетным. Един есть живый и истинный Бог, беспредельный в бытии и совершенстве, чистейший Дух, невидимый, бестелесный, не имеющий частей, бесстрастный, неизменный, неизмеримый, вечный, непостижимый, Всемогущий, премудрый, всесвятый, всесвободный, абсолютный, творящий все по совету своей неизменной и праведной воли для своей славы. Отлично, даже если кого-то и смущает высокий штиль прозы 1648 года. Что там было еще? Любвеобильный, подающий благодать, милосердый, долготерпивый, изобилующий во благости и истине, прощающий нечестие, беззаконие и грехи, вознаграждающий тех, кои прилежно ищут его. Вот оно как. Но где же человеку искать Бога? В Дептфорде, где мы с Айзенгримом родились и вполне могли бы жить до сего дня, если бы (в моем случае) я не отправился на Первую мировую войну, а (в его случае) он не был похищен мошенником из бродячего балагана? Я искал Бога в течение всей жизни, посвятив себя невероятному (для канадского учителя) занятию — экстравагантному собиранию мудрецов, добродетельных женщин, мыслителей, деятелей, организаторов, созерцателей, юродивых и сумасшедших мулл, называемых святыми. Но за все время этих исследований длиною в жизнь я находил лишь мудрствования, которые ничуть не приблизили Бога ко мне. Искал ли Бога Айзенгрим? Откуда мне было знать? Как вообще можно узнать, что делает другой человек в самой тайной сфере своей жизни? Чему еще научило меня это всеобъемлющее и замысловатое определение? Что Бог всегда праведный и страшный в судьбах своих, ненавидящий всякий грех и никогда не очищающий виновного. Благородные слова и (лишь слегка завуалированная их благородством) устрашающая концепция. А почему бы ей и не быть устрашающей? Немного страха (с моей точки зрения) душе не повредит, если объект этого страха вполне благороден.