Теодор Фонтане - Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»

В один из последних дней мая, когда солнце пригревало уже совсем по-летнему, ландо с откинутым верхом проехало через Шпиттельмаркт, далее по Кур-, а оттуда - по Адлерштрассе и остановилось перед домом, который, несмотря на всего лишь пятиоконный фасад, выглядел весьма импозантно но крайне старомодно, и даже свежая золотисто-коричневая окраска стен, сделав его, разумеется, более опрятным, не сделала его более привлекательным, скорее наоборот. В ландо сидели две дамы с болонкой, и болонка явно наслаждалась солнечным теплом и светом. Та дама, что была слева, лет примерно тридцати, по виду бонна или компаньонка, приподнявшись с сиденья, распахнула дверцу, а затем помогла второй, одетой со вкусом и тщанием и выглядевшей превосходно, несмотря на верные пятьдесят лет, выйти из ландо. Затем компаньонка села на прежнее место, а старшая дама ступила на крыльцо и, быстро пройдя оное, вошла в дом. Со всей доступной ее комплекции быстротой дама поднялась по истертым ступеням лестницы, внизу - полутемной, наверху - окутанной облаком спертого воздуха поистине двойной плотности. На площадке, как раз насупротив лестницы, находилась входная дверь с глазком и зеленой покоробленной жестяной дощечкой, где стояло неразборчиво: «Профессор Вилибальд Шмидт». Дама, по виду несколько наклонная к астме, испытывала потребность для начала перевести дух и при этом внимательно осмотрела издавна знакомое ей помещение - четыре стены, выкрашенные желтой краской, на стенах вешалки и крючки, а среди них деревянный полумесяц для чистки и выколачивания сюртуков. Помимо прочего, из коридора, уводящего в глубь дома, струился ни с чем не сравнимый кухонный аромат, придавая всему необходимую завершенность и состоящий, если верить обонянию, из запахов жареного мяса, картофельного пюре и мыльной пены. «Все ясно - небольшая постирушка»,- сказала себе под нос элегантная дама, странным образом растроганная увиденным, и вспомнила те безвозвратно отлетевшие дни, когда сама она проживала на этой вот Адлерштрассе, подсобляла отцу в находящейся через дорогу лавке бакалейных товаров и на доске, положенной на мешки с кофе, клеила кулечки, каковой труд неизменно бывал вознаграждаем из расчета «два пфеннига за сотню».

- Оно, пожалуй, и многовато,- говаривал старик,- зато приучишься у меня обращаться с деньгами.

Ах, какие это были времена! Каждый день ровно в двенадцать все садились за стол, она - между приказчиком господином Мильке и учеником Луисом, у обоих, при всем несходстве, одинаково взбитые коки и одинаково замерзшие руки. Луис украдкой бросает на нее восхищенные взгляды, но смущается ужасно, когда кто-нибудь поймает его за этим занятием, ибо птица он невысокого полета,- из какой-то жалкой зеленной лавчонки на Шпреегассе.

Эти сцены живо встали перед ее глазами, покуда она оглядывала переднюю и затем дергала ручку звонка возле двери. Перекрученная проволока с готовностью заскрежетала, но звонка не последовало. Тогда она схватила ручку, дернула еще раз, сильнее, и - глядь! -из кухни донеслось дребезжание колокольчика, а вслед за тем можно было услышать, как кто-то откидывает деревянную шторку глазка. По всей вероятности, это была домоправительница профессора, которая со своего наблюдательного пункта хотела выяснить, кто звонит, друг или враг, и когда стало ясно, что звонит «добрый друг», за дверью с шумом и лязгом сняли цепочку, и перед гостьей явилась пикнического сложения дама, лет эдак под сорок, в хитроумнейшем чепце на волосах и с лицом, раскрасневшимся от кухонного жара.

- Ах, госпожа Трайбель… Госпожа коммерции советница… Ах, какая честь…

- Добрый день, дорогая госпожа Шмольке. Как поживает профессор? А фрейлейн Коринна? Дома ли она?

- Да, госпожа коммерции советница. Она только что вернулась из филармонии. Уж как она обрадуется. - И с этими словами Шмольке отступила в сторону, открывая проход в тесный, стиснутый двумя комнатами и снабженный одним окном коридор, вдоль которого протянулся узкий холщовый половик. Не успела советница переступить порог, ей навстречу выбежала фрейлейн Коринна и увела свою «мать и подругу», как любила себя величать госпожа советница, направо, в одну из передних комнат. Комната была высокая и уютная, со спущенными жалюзи, с открытыми внутрь окнами и жардиньеркой перед ними, где стояли лакфиоль и гиацинты. На столике перед диваном красовалась стеклянная ваза с апельсинами, а также портреты родителей профессора: советника счетной палаты при Камере сословий господина Шмидта и его супруги, урожденной Шверин, причем оба они взирали на вазу с апельсинами, старый советник был изображен во фраке и при ордене Красного орла, урожденная Шверин - с выступающими скулами и вздернутым носом, каковые черты, хотя и подобающие буржуазке, все ж таки живей напоминали о померанско-уккермаркских представителях славного рода, нежели о более поздней или, если угодно, более ранней познанской его линии.

- Коринна, душенька, как ты умеешь создавать уют! И вообще как у вас мило - такая свежесть, такая прохлада! И эти дивные гиацинты. Апельсины тут, конечно, не совсем уместны, но уж бог с ними, и так хорошо… А теперь не оставь меня до конца своей заботой и принеси мне подушечку с дивана. Только уж не взыщи - не люблю сидеть на диване, слишком мягко, прямо тонешь. Лучше я в кресло сяду и буду глядеть на эти старые, дорогие мне лица. Ах, какой человек был твой дедушка, совершенно как твой отец. Правда, он был, если это только возможно, еще обязательнее, недаром же некоторые говорили о нем: добр, словно берлинский француз. И это была чистая правда. Ведь его бабка, о чем ты, разумеется, знаешь не хуже моего,- урожденная Шарпентье со Штралауерштрассе.

С этими словами коммерции советница уселась в высокое кресло и поглядела в лорнет на «дорогие ей лица», о которых она столь благосклонно отозвалась, а Коринна меж тем спрашивала, не подать ли мозельвейну с зельтерской, на улице-де так жарко.

- Нет, Коринна, я к тебе сразу после ленча, а зельтерская ударяет мне в голову. Ну не странно ли: шерри я переношу отлично, портвейн тоже, если он выдержанный, а вот мозельвейн с зельтерской ударяет мне в голову… Ах, дитя мое, эту комнату я знаю уже сорок лет, даже более того, еще с тех времен, когда я сама была ребенком, с такими вот каштановыми локонами, и покойница матушка, как ни занята была, всегда находила время их подкрутить. В те времена, моя дорогая, рыжеватые волосы еще не вошли в моду, а каштановые уже ценились, особенно кудрявые, и люди всегда заглядывались на мои локоны. Вот и отец твой тоже. Он тогда был студентом и сочинял стихи.