Генри Джеймс - Трофеи Пойнтона

Все, что было ей особенно мило, в изобилии — о чем она успела узнать от миссис Герет — имелось в Пойнтоне. Пойнтоном звался дом на юге Англии, где проживала наша почтенная леди на правах законной, вернее, уже незаконной его владелицы, поскольку незадолго до того он перешел во владение ее сына.

Отец молодого человека, единственного ребенка в семье, умер двумя годами раньше; живя в Лондоне вместе с матерью, Оуэн в мае и июне занимал особняк, предоставляемый из благорасположения к ним полковником Геретом — их, соответственно, дядей и деверем. Его матушка так обворожительно взяла в оборот Фледу Ветч, что всего через несколько дней юная леди прониклась мыслью, как славно было бы им с миссис Герет на пару страдать в Кадоган-Плейс, страдать почти так же, как страдали они в Уотербате. Дом милейшего полковника тоже был нелегким испытанием, но наши приятельницы в предстоящие месяцы могли бы, по крайней мере, находить утешение в доверительной беседе друг с другом. Главным недостатком положения, в котором волею судьбы оказалась миссис Герет, было то, что из-за редкостного совершенства Пойнтона она обречена была брезгливо морщиться, куда бы ни обращался ее взгляд. Добрую четверть века она прожила в столь тесном соседстве с прекрасным, что, по ее собственному чистосердечному признанию, жизнь превратилась для нее в своего рода блаженную иллюзию. Выходя за порог своего дома, она всякий раз рисковала выдать себя. И хотя сама миссис Герет прямо этого не говорила, Фледа догадывалась, что в Англии, по ее убеждению, ничто не могло сравниться с Пойнтоном. Были места величественнее и богаче, но не было другого такого законченного произведения искусства, такого совершенства, которое безоговорочно пришлось бы по вкусу истинным знатокам. Вложив ей в руку подобные дары, фортуна оказала ей неоценимую услугу; миссис Герет вполне понимала, как редкостно ей повезло, сколь редкое счастье ей выпало вкусить.

Начать с того, что ей достался великолепный старинный дом эпохи короля Якова I, выигрышный во всех отношениях, — какой простор для фантазии, вдохновения, какое бесподобное полотно для будущей картины! Затем у нее были поддержка и великодушие мужа, его понимание и любовь, их совместная жизнь душа в душу, двадцать шесть лет общих планов и поисков, долгий, безоблачный сбор урожая вкуса и любознательности. И наконец, и этого она никогда не отрицала, у нее был ее личный дар — гений, страсть, терпение коллекционера, особенное терпение, эта чуть ли не дьявольская изощренность, благодаря которой ей удалось, располагая ограниченными средствами, осуществить все задуманное. Кому угодно другому никаких денег не хватило бы, с гордостью говорила она, но ей хватило. Они во многом себе отказывали, и много чего у них никогда не было, зато в каждом уголке Европы у них была своя «рука» среди евреев. Могла ли не заслушаться бедная Фледа, у которой не водилось ни гроша в кармане и ни единой красивой вещицы в доме, у которой всего богатства только и было, что ее тонкий ум, когда благородная английская леди, румяная и белокурая, молодая в свои пятьдесят с лишком лет, говорила о величайшем своем упорстве в достижении цели. У Фледы же, после смерти матери оставшейся, в сущности, без дома, единственная надежда обрести в скором времени новый дом была связана с наметившейся помолвкой ее сестры с молодым священником, если его старший брат, по слухам располагавший имуществом, быть может, благоволит выделить содержание молодым. Отец оплачивал иногда ее счета, но не горел желанием жить с ней под одной крышей; она на год уехала в Париж, где усердно посещала художественную студию и вооружала себя для суровой жизненной борьбы, посещая курс живописи под началом художника-импрессиониста. Она решительно настроилась работать, но покуда ее «впечатления» и вызванные ими впечатления других были единственным результатом ее усилий. Миссис Герет говорила, что полюбила ее за необыкновенное чутье, точнее, нюх; но в сложившихся обстоятельствах нюх был сомнительным достоянием: принимая во внимание, по каким далеко не благоуханным лондонским окрестностям пролегал ее обычный путь, с таким даром ей недолго было заполучить хронический катар. Ее то и дело призывали в Кадоган-Плейс, и не прошло месяца, как ей предложили там погостить — нанести визит, так сказать, завершение которого, по взаимному согласию, никак не должно зависеть от его начала. У нее появилось чувство, отчасти восторженное, отчасти тревожное, что она чересчур скоро стала необходима своей властной подруге, которая сама не преминула дать этому исчерпывающее объяснение, сообщив Фледе, что, кроме как в ней, больше ни в ком она не встречает понимания. Говоря же о значении тех дней в жизни миссис Герет, понимание требовалось недюжинное, хотя, прибегнув к вольному обобщению, можно свести все к одному — она была подавлена. Она сказала Фледе, что той никогда вполне не понять ее состояния, пока она своими глазами не увидит сокровища Пойнтона. Фледа тотчас ухватила, какая тут связь, — в этом и проявлялся ее талант постигать скрытую, тайную суть вещей, непостижимую для всех, кроме нее.

Фледе было обещано, что дивный дом предстанет перед ее глазами в начале июля, когда миссис Герет переедет туда на летний сезон, но еще прежде, чем свершился обряд посвящения, она безошибочно нащупала то место, которое в растревоженной душе бедной миссис Герет болело сильнее всего. Той не давала покоя назойливая мысль — страх неизбежной капитуляции. Причина этого наваждения крылась в небезосновательной догадке, что Оуэн Герет женится на Моне Бригсток — женится-таки на ней, вопреки ее материнской воле — и что такой поступок повлечет за собой непредсказуемые последствия. Эти последствия, как представлялось юной компаньонке, рисовались миссис Герет в столь красочных подробностях, что временами живость воображения граничила чуть ли не с безумием. Ей придется отказаться от Пойнтона, и отказаться в пользу той, кто сама плоть от плоти Уотербата, — вот с чем никак невозможно смириться, вот где кроется главное унижение, всю горечь которого Фледа сумеет постичь, только когда сама побывает в Пойнтоне… Что ж, она побывала в Уотербате и прониклась к нему презрением — уже немалое основание для сочувствия. Сочувствие шло не только от сердца, но и от ума, ибо она глубоко проникала в суть вещей; ее поверг в ужас впервые по-настоящему открывшийся ей жестокий английский обычай, согласно которому овдовевшая мать лишалась всяких прав на имущество в пользу сына. Покойный мистер Герет был, вне всякого сомнения, прекрасной души человек, но тот же мистер Герет оставил после себя распоряжения, которым Фледа не могла не изумляться. Пойнтон, со всем, что в нем содержалось, понимался как некая неделимая ценность и как таковая переходил в прямое владение его сына, тогда как его вдове предстояло довольствоваться скромным содержанием и небольшим сельским домом в другом графстве. При этом никоим образом не учитывалось ее прямое отношение к сокровищам собранной ею коллекции, та страсть, с которой она годами дожидалась их, трудилась ради них, отбирала их, дабы они были достойны друг друга и достойны Пойнтона. Вероятно, мистер Герет как само собой разумеющееся полагал, что мать с сыном договорятся полюбовно, что в этом он вполне может положиться на сыновние чувства Оуэна. Да и то сказать, как в сердцах восклицала несчастная миссис Герет, разве мог он предвидеть — он, инстинктивно отводивший взгляд от любой безвкусицы, — столь вопиющую несуразность, как девица Бригсток из Уотербата? На своем веку он повидал немало уродливых жилищ, но от такого кошмара, как Уотербат, судьба его все же уберегла. Кто мог, право, ожидать такой нелепицы, чтобы наследнику прекраснейшего в Англии дома взбрело в голову бросить его к ногам девицы до такой степени испорченной. Миссис Герет говорила об «испорченности» бедной Моны так, словно подразумевала, что за этим стоит чуть ли не оскорбление приличий, и всякий непосвященный невольно задался бы вопросом, в каких грехах повинна — вернее, в каких только не повинна — злополучная девица. Вся беда была в том, что Оуэн с молодых ногтей не придавал родительской коллекции ни малейшего значения и ни гордости, ни радости от своего дома никогда не испытывал.