Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского клуба

— Будьте покойны, — отозвался мистер Уинкль. — Они делают стойку?

— Нет, нет! еще нет! тише! тише!

Они осторожно подвигались вперед и подошли бы очень тихо, если бы мистер Уинкль, совершая какие-то весьма сложные манипуляции со своим ружьем, случайно не выпалил в самый критический момент над головой мальчика, как раз в то самое место, где находился бы мозг рослого дозорщика, будь тот на месте мальчика.

— Да на кой черт вы стреляли? — воскликнул старый Уордль, когда птицы улетели, нимало не пострадав.

— В жизни не видал такого ружья, — отвечал бедный мистер Уинкль, разглядывая замок, как будто это могло исправить дело. — Оно стреляет само. Стреляет, да и только.

— Стреляет, да и только! — повторил Уордль слегка раздраженным тоном. — Хотел бы я, чтобы оно само что-нибудь застрелило.

— Оно и застрелит, сэр, — заметил дозорщик тихим пророческим тоном.

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — сердито спросил мистер Уинкль.

— Ничего, сэр, ничего, — отвечал дозорщик, — а мать вот этого мальчика получит кое-какие блага от сэра Джеффри, если мальчик будет убит на его земле. Заряжайте, сэр, заряжайте.

— Отнимите у него ружье! — кричал из тачки мистер Пиквик, устрашенный мрачными намеками дозорщика. — Пусть кто-нибудь отнимет у него ружье, слышите?

Никто, однако, не вызвался исполнить приказание, и мистер Уинкль, бросив строптивый взгляд на мистера Пиквика, зарядил ружье и продолжал путь вместе с другими.

Мы вынуждены, опираясь на авторитет мистера Пиквика, заявить, что приемы мистера Тапмена отличались значительно большей осторожностью и осмотрительностью, чем приемы, усвоенные мистером Уинклем. Тем не менее это нисколько не умаляет значительного авторитета сего последнего джентльмена во всех вопросах, связанных со спортом; ибо, — как правильно замечает мистер Пиквик, — с незапамятных времен почему-то случалось так, что многие из наилучших и способнейших философов, которые были истинными светочами науки в области теории, оказывались совершенно неспособными применять эти теории на практике.

Метод мистера Тапмена, подобно многим нашим замечательнейшим открытиям, был чрезвычайно прост. С быстротой и проницательностью гения он сразу подметил, что нужно придерживаться двух важнейших правил: первое — стрелять так, чтобы не причинить вреда самому себе, и второе — стрелять так, чтобы не подвергать опасности окружающих; ясно, что наилучший способ, когда преодолена трудность самого выстрела, заключается в том, чтобы плотно зажмурить глаза и палить в воздух.

Случилось так, что, совершив этот подвиг, мистер Тапмен открыл глаза и увидел, как падала на землю подстреленная жирная куропатка. Он собирался поздравить мистера Уордля с неизменным успехом, но этот джентльмен приблизился к нему и с жаром пожал ему руку.

— Тапмен, — сказал пожилой джентльмен, — вы наметили именно эту птицу?

— Нет, — сказал мистер Тапмен, — нет.

— Наметили, — возразил мистер Уордль. — Я видел… я заметил, как вы ее выбрали… я обратил внимание на вас, когда вы подняли ружье и прицелились, и вот что я скажу: лучший стрелок не сделал бы этого с большим искусством. Вы вовсе не такой новичок, каким я считал вас, Тапмен, — вы охотились раньше.

Тщетно возражал мистер Тапмен с улыбкой самоотречения, что он никогда не охотился. Даже улыбка была принята как доказательство противоположного, и с этого дня его репутация была установлена. Это не единственная репутация, приобретенная с такою ловкостью, и столь счастливое стечение обстоятельств бывает не только во время охоты на куропаток.

Между тем мистер Уинкль палил, гремел и пускал дым, не достигая никаких осязательных результатов, достойных упоминания: то посылал заряд в воздух, то предоставлял ему скользить так низко над поверхностью земли, что жизнь двух собак все время находилась в некоторой опасности. Его манера стрелять как пример стрельбы фантастической — была очень изменчива и любопытна; как демонстрирование стрельбы в цель, она была, пожалуй, неудачна. Считается признанной аксиомой, что «всякой пуле своя доля». Если она применима в равной степени к дроби, то дробинки мистера Уинкля были несчастными подкидышами, лишенными естественных прав, обреченными скитаться по миру и обездоленными.

— Ну, — сказал Уордль, подходя к тачке и вытирая пот, струившийся по его веселой красной физиономии, — горячий денек, не правда ли?

— Да, что и говорить, — отозвался мистер Пиквик. — Солнце ужасно припекает, даже я это чувствую. Не представляю себе, каково приходится вам.

— Да, — сказал пожилой джентльмен, — довольно жарко. Но уже первый час. Видите вон тот зеленый холм?

— Конечно.

— Там мы будем завтракать. И клянусь Юпитером, мальчик с корзинкой уже там — точен, как часовой механизм.

— Совершенно верно, — просияв, сказал мистер Пиквик. — Славный малый! Сейчас дам ему шиллинг. Ну, Сэм, катите меня.

— Держитесь, сэр, — сказал мистер Уэллер, оживившись от предвкушения завтрака. — Прочь с дороги, кожаные гетры! Если вы дорожите моей жизнью, не опрокиньте меня, как говорил джентльмен вознице, когда тот вез его на Тайбурн [57] Тайбурн — место, где казнили в Лондоне преступников вплоть до 1783 года; еще в конце XVIII века оно находилось в двух-трех километрах за чертой города, в настоящее время — в западном конце Оксфорд-стрит. .

И, разбежавшись, мистер Уэллер легко покатил своего хозяина к зеленому холму, ловко вывалил его у самой корзины и принялся ее распаковывать с величайшим проворством.

— Телятина в тесте, — беседовал сам с собой мистер Уэллер, раскладывая съестные припасы на траве. — Очень хорошая штука — телятина в тесте, если вы знаете леди, которая ее готовила, и совершенно уверены, что это не кошатина, а в конце концов не все ли равно, если кошка так похожа на телятину, что даже сами пирожники не могут отличить.

— Не могут, Сэм? — спросил мистер Пиквик.

— Не могут, сэр, — отвечал мистер Уэллер, прикасаясь рукою к шляпе. — Когда-то я жил в одном доме с пирожником, сэр, и очень он был хороший человек — регулярная голова вдобавок, — паштеты умел выделывать из чего угодно. «У вас много кошек, мистер Брукс», — говорю я ему, когда подружился с ним. «Да, говорит, у меня их очень много», — говорит. «Должно быть, очень любите кошек», — говорю. «Не я, а другие любят, — говорит и подмигивает мне, — а впрочем, сейчас не их сезон, подождем зимы», — говорит. «Не их сезон!» говорю. «Да, говорит, фрукты в сезон — кошки вон». — «Что вы хотите этим сказать?» — говорю. «Что хочу сказать? — говорит. — Да то, что я никогда не войду в союз мясников, чтобы повышать цену на мясо, — говорит. — Мистер Уэллер, — говорит он, жмет мне руку очень крепко и шепчет на ухо: — Вы этого никогда не повторяйте, но все дело в том, чтобы их подсезонить. От этого они все превращаются в благородных животных, — говорит и показывает на очень хорошенького серого котенка, — и я их сезоню под бифштекс, телятину или почки, смотря по спросу. Я вам больше скажу, — говорит он, — телятину я могу сделать бифштексом, бифштекс — почками, либо и то и другое — бараниной в один момент, как только изменится спрос на рынке и аппетиты потребуют разнообразия».