Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Наш фермер, человек серьезный, доглядел все до конца и заметил, что это «чертовски занятно».

Роман с двойным прицелом спит мертвым сном. Не идет он у меня. Главы, которые я написал прежде, еще слишком свежи в памяти, никак не могу от них отрешиться. Быть может, примусь за него зимой, но определенно пока сказать не могу; я все ждал и ждал, не почувствую ли снова к нему интерес, но месяц назад махнул на него рукой и взялся за новую книгу для мальчиков, лишь бы чем-то заняться. Написал уже четыреста страниц, почти половину. Это автобиография Гека Финна. Не сказал бы, чтоб мне нравилось, как она получается, и вполне возможно, что, окончив, я положу рукопись под сукно или сожгу.

Итак, комедия написана, и «довольно удовлетворительно». Это радует меня, по и бесит, — сам я не способен придумать комедию, чем это вы угодили господу, что он к вам так милостив? Я совершенно выбился из сил, пытаясь придумать комедию, в которую можно было бы запрячь очень подходящих для нее героев, но так ничего и не придумал. У меня полна конюшня самого чистокровного товара, который мог бы принести кучу денег, а он пропадает без толку. Хочу посмотреть вашу комедию на сцене и порадоваться успеху.

Книга Уорнера, по-моему, прекрасно читается.

Сердечный привет.

Всегда ваш

Марк.

14

МИСТЕРУ БАРРОУ

Хартфорд, 1 ноября 1876 г.

Дорогой Барроу, ты нарисовал меня таким, каким я был двадцать два года назад. Портрет верен. По-твоему, я немножко подрос, — что ж, расти и вправду было куда. Ведь ты нарисовал меня неоперившимся дурнем, самонадеянным ослом, ничтожной букашкой, вообразившей, будто она может переделать мир, и притом наилучшим образом. Невежество, нетерпимость, самомнение, упрямство, тупость и душевная глухота,— пустоголовый болван, пребывающий в жалком неведении относительно того, что он собой представляет. Таким я был в девятнадцать и двадцать лет, таков сегодня рядовой южанин в шестьдесят. Есть такие и среди северян. Из таких вот недорослей и делают избирателей. И этот источник питает наше правительство! Право, не знаешь, что тут делан, плакать или ругаться.

По-моему, и понимаю, как там обстоят дела, — полная свобода голосовать за кого угодно, при условии, что вам будет угодно голосовать за того, кто угоден другим, в противном случае вас подвергнут остракизму. Очень похожее положение здесь, у ирландцев. Ирландец, голосующий за республиканцев, — пария среди своих. И однако те же ирландцы осуждают коренных американцев, которые хотят ограничить права иммигрантов.

К счастью, знание людей помогло мне умно выбрать место жительства. Я живу в самом свободном уголке страны. Между мною и моими личными друзьями-демократами не бывает стычек. Мы часто делим хлеб-соль, но никто и помыслить не может о такой дерзости — хоть словом задеть политические взгляды другого.

Неужели ты больше не попадешь в штат Нью- Йорк и не навестишь меня? В последний раз, когда ты был на Востоке, мы, очевидно, уезжали на лето; но ведь ты мог бы телеграфировать и разыскать нас. Мы были в Элмайре, штат Нью-Йорк, тебе совсем не пришлось бы давать крюку, и ты бы отлично провел время, если бы дал нам случай показать себя гостеприимными хозяевами.

Да, с Уиллом Боуэном я переписываюсь понемножку уже несколько лет, но подозреваю, что мое последнее письмо сильно его разозлило, — это было, очевидно, вскоре после твоей с ним встречи в Сент-Луисе. Есть во многих людях черта, которую я терпеть не могу, да и не хочу терпеть, — это ложная чувствительность. В таком тоне школьницы пишут сочинения на выпускном экзамене; стишки этого рода заполняют отдел поэзии в провинциальных газетах: обычный вздор насчет «былых счастливых дней», «сладкой грусти ушедших лет», и «погибших надежд», и «утраченных грез», и прочей слащавой чепухи.

Уилл всегда так писал. Я терпел это долгие годы. Когда мне пишет такое письмо взрослый человек, да еще отец семейства, успевший схоронить жену, у меня живот начинает болеть. Минувшим летом я и сказал ото Уиллу Боуэну напрямик. Сказал, что хватит ему в сорок лет разыгрывать шестнадцатилетнего мальчишку; сказал, что довольно болтать о «сладкой грусти ушедших лет», — пора принимать жизнь как она есть. Я сказал, что о прошлом следует помнить только одно, а именно: что оно прошлое и вернуть его нельзя. Пожалуй, я немного преувеличил иные из этих историй — так, самую малость, — но я хотел раз и навсегда выбить из него эту ложную чувствительность, чтобы он опять стал простым, славным малым. Я даже взял на себя тяжкий труд переписать письмо еще раз и сказать ту же суровую правду в смягченных выражениях, постарался подсластить пилюлю, чтобы ему было не так неприятно, и просил ответить и от души поблагодарить меня за величайшую услугу, какую когда-либо оказывал ему друг, — но он еще не выполнил моей просьбы. Быть может, когда-нибудь он меня еще поблагодарит. Слава богу, я отправил ему это письмо до его женитьбы (эту новость я узнал от тебя), не то по поводу этого события он совсем распустил бы июни и утопил бы меня окончательно.

Прилагаю фотографию для твоих молодых девиц. Должен заметить, что котиковую шубу я ношу не для пышности, просто этой зимой, когда мне пришлось много ездить и выступать, я убедился, что лишь котиковый мех способен порою спасти человека от замерзания в этих северных широтах. Хотел бы я, чтобы и ты прислал карточки — свою и семейства; если ты склонен к коммерции, я готов немедленно платить карточкой за карточку.

Твой старый друг

Сэм Л. Клеменс.

15

ДЖЕЙН КЛЕМЕНС

Хартфорд, 17 февраля 1878 г.

Дорогая матушка,

наверно, я худший корреспондент на свете и становлюсь день ото дня хуже. Совесть терзает меня, когда я не нишу вам, но уже не мучит, когда я не пишу другим.

Жизнь для меня теперь совсем не шутка. Почти все время я чувствую себя латанным, затравленным. Это происходит главным образом потому, что уж очень много дел и забот, да еще нет отбою от незнакомых доброжелателей, засыпающих меня любезными письмами, — а и вынужден отвечать самым невежливым молчанием, иначе пришлось бы уйму времени тратить на переписку. И еще многое отнимает у меня время и разрушает мои планы. Словом, из-за всего этого я не могу написать книгу, сидя дома. А это лишает меня заработка. Вот почему я, кажется, сбегу со своими чадами и домочадцами куда-нибудь в Европу, в тихий уголок, где можно будет спокойно дописать хоть одну из полдюжины книг, которые у меня начаты и лежат без движения. Пожалуйста, никому пока об этом не говорите.

Мы думаем отплыть 11 апреля. Я-то съезжу в Фредонию повидаться с вами, но боюсь, что Ливи такое путешествие не под силу. Словом, там видно будет. Надеюсь, что она сможет поехать.

Пришел мистер Твичел, надо кончать. Мы все здоровы и шлем вам всем привет.