Роберт Вальзер - Разбойник

Так что потому, что однажды вечером, и даже не слишком поздним, в одном заведении он говорил с дамой из Гонконга в некотором смысле доверительно, т. е. совершено мельком, за это его теперь подвергали преследованиям, т. е. травили. Правильно ли это, соответствует ли светлым и прекрасным правилам вежливости? Пожалуйста, уж позвольте мне судить. У этой китаянки, или уж кто она там была, на голове красовался убор из перьев, а её грудь, она же бюст, настраивала на широкий лад. Разбойник заказал для себя с ней пол-литра красного. И это всё, клянусь. Мать разбойника в молодости писала школьные задания в маленькой, едва освещённой комнатке в далёкой Валахии. И по этой, кажется, причине тоже его лишили той малости доверия, которой он пользовался. Была ли в том необходимость? А тут ещё вот что — его отец не сделал карьеры. Главным образом из-за этого у разбойника отобрали нарядные эполеты и отчислили в служанки. Все его друзья были бессильны против такой беспощадности. Кто называл себя его другом, исключался из общества. Кажется, он бегал по делам в фартуке, и ещё кажется, что был искренне рад этому миловидному украшению. Странным образом, фартук очень ему шёл. Так что потому, что его отец имел доброе сердце и не имел денег — о боже. Нет нужды повторяться. Как часто говорила им Эдит: «Молчите!» Но они были готовы на всё, лишь бы не оставлять разбойничка, нашего неимоверно нежного, в покое и умиротворении. Из всех обращений в его адрес «негодник» было ещё самым ласковым. И почему к нему так обращались? Просто потому, что у него пока не созрело подходящего романа. Когда-то, в совсем юные годы, разбойник со своей стороны накричал на одного господина, хоть и не устно, а письменно, но это всё равно. Позднее эта ошибка ему особенно вменялась в вину. Но то, что его отец бедствовал, это — это было непростительно. Всё остальное ему бы простили, но только не это, это было просто кошмарно. Бедность в эпоху всеобщего обнищания заставляет волосы вставать дыбом. В такие времена нет худшего преступления. И бедствия отца, т. е. его грехи, отливаются слезами детям, не знаю, до какого колена, по мне так хоть до сотого. Если бы бедный добрый отец знал — но не будем об этом. Будем о другом. О, этот старый оборванный пёс из того самого романа. Но что нам за дело до романов других писателей? Здесь речь идёт о нашем собственном, в котором идёт речь о том, что разбойник, возможно, и правда на время превратился в девушку, в служаночку, да-да. Я говорю, на время, и, по всей вероятности, только внутренне, из дара приспосабливаться и крайней необходимости перед лицом преследований, под которые он старался осторожно подстроиться, в чём и имел по большей части успех. Путём подражания он изучил — и можно утверждать без стеснения, беспримерно удачно — манеры, мины, движения, лица, поведение девушек. Когда девушек, например, высмеивают, то они как бы нравятся себе в этом состоянии высмеивания, им весело. Эту и прочие особенности он затвердил с доскональностью и словно опоясался ими как оружием. Про себя он называл этот способ «ходить гимназисткой», и вот он ходил гимназисткой без продыха и оставался при этом весел и здоров духом. Разумеется, ходить гимназисткой занятие непростое, и я никому не советую испробовать хождение гимназисткой на себе, нужно очень и очень следить за собой… А почему он сделался разбойником? Потому что его отец был добр сердцем, но беден. Так что ему тут и там, к сожалению, приходилось расщеплять преследователей не чем иным как остроумием, за что он и берёт на себя ответственность целиком и полностью и без разговоров. Тонкая конституция разбойника не позволяет ему иметь большой совести, совесть у него маленькая и лёгкая, он её почти не чувствует, и поскольку она такая ветвистая и гибкая, то почти его не мучит, и он этому, разумеется, душевно рад. Мы, со своей стороны, не решаемся судить об этих преследованиях без обращения к высказыванию того мужчины с немалым весом, в гостях у которого разбойник однажды вечером пил чай и который проронил следующее замечание: «Да, дорогой, да, если уж впал в немилость». До встречи с этим интеллектуалом разбойник ещё ничего «обо всём этом» не подозревал. Сексуал, он же интеллектуал, пробудил разбойника. А до этого последний словно бы невинно спал в своей постельке. Я бы, со своей стороны, ещё подумал будить такого ребёнка, тормошить и заявлять со всей возможной интеллектуальностью: «Вставай, уже пора». Так что пришлось разбойнику встать, вот он теперь и стоит. Иначе мы бы ничего о нём не узнали. О, когда воздух наполняется таким сладкоголосием, невозможно удержаться, чтобы не свеситься над балюстрадой, подставляя глаз и ухо поближе к таким действиям, как происходившие в той опере. Интрига крутилась вокруг истого ангела, которого держал взаперти красивый и властный человек. Ангел, кстати сказать, был одет, как принято на Востоке, в широкие сборчатые штаны, а носки туфель у него загибались кверху, — почти детские башмачки, — и почти сразу, не знаю, отчего, но властитель стал вызывать у меня жалость, к тому же, что и вёл себя очень, очень хорошо, как будто на дне своей внутренней жизни сознавал бессилие всякой силы. Мне казалось, что он страдает прекрасной болезнью, меланхолией. «Скажи, ты никогда не сможешь полюбить меня, единственная?» Так он пел. «Отвечать излишне, — пела она, — ведь ты знаешь ответ. А ещё ты знаешь, что мой спаситель уже близко, и ты не можешь ему ничего противопоставить, несмотря на всё своё богатство, и твоему высокому положению суждено разбиться о его неутомимую любовь. Ты чувствуешь и знаешь, как велика сила и стремителен полёт любви». Она пела всё время одно и то же, и тем не менее, по-разному, одинаковое звучало неодинаково, и вот пришёл возлюбленный и с победным, но милосердным порывом, с порывистой сдержанностью обнял её с песней на губах, выдохнул песню в объятия. Прежде чем упасть к ней на грудь, он должен был пропеть своё упражнение в музыкальной гармонии, объятия разрешались не ранее, чем после удачного завершения арии об объятиях. Так что он упал на грудь своего пения, а возлюбленная была предметом его пения, чувством, пением и целым миром, заполняла всю его душу. Она была он, а он был ею, и разразись у них теперь несчастье, оно было бы одно на двоих, и даже если тот властный человек мог бы сделать её счастливей, то клятва, заключённая чёрным по белому на бумаге, освобождала её из его власти, и если бы на их долю выпало несчастье, то несчастье было бы для неё счастьем, потому что любовь гораздо больше, чем счастье, любовь — это собственность и суверенность, невозможность существовать иначе, сладкое принуждение, грандиозное принижение, и вот я и поговорил в деталях об опере, а теперь мне предстоит анонсированный мной ранее врач. Так и происходит, если много чего наобещать. Приходится бежать бегом, чтобы настигнуть обещанное. В самом начале своего пребывания здесь разбойник попал, заметим мимоходом, в сад, в котором под деревьями с опавшей листвой стоял фонтан, украшенный статуями. На дворе стоял март. Тогда ещё он походил на новичка, у которого пока не сложилась в голове общая картина местности, а потом он поднялся на холм и обнаружил там памятник. Это был памятный камень генералу, и разбойник прочёл надпись, выбитую в камне, и одновременно удивился, что не появляется сторож и не гонит его прочь. Нет, никто его не прогнал. Он нашёл это милым стечением обстоятельств. Да, очень многое зависит от хитросплетений обстоятельств. «Смотря по обстоятельствам» — очень важное словосочетание.