Зинаида Гиппиус - Арифметика любви

В такой день Леонид стоял на самом, кажется, шумном и блестящем парижском перекрестке — на углу бульвара, около Оперы. Он собирался перейти бульвар, чтобы завернуть на широкую, прямую, голубовато-дымчатую авеню, ожидая, чтобы замерли в ряд тупорылые машины, бледно поблескивая, и полился мимо человеческий ручей, — задумался и так стоял, рассеянно и тепло улыбаясь. Солнцу ли улыбался, людям, или тому, что от людей и солнца в душе подымалось, — не мог бы и сам сказать.

Кто-то произнес тихо: «Здравствуйте». Люди кругом теснили его, проходили, разноцветные, мелькали пятна. Леонид остановил взгляд на белом пятне, — узнал, — не удивился.

— Здравствуйте, — ответил просто. — Так и думал, что еще увижу вас. Рад спасибо сказать.

— И я рада, — проговорила она, глядя на него материнско-добрыми карими глазами. — Вы изменились. Очень.

Леонид и в самом деле был другой. Уже ничего ребяческого, наивно-застылого не было в нем.

— Вырос? — улыбнулся он. — Нет, куда уж расти, мы люди маленькие, хорошо, коль до самих себя дорастем, себя найдем!., и еще что-нибудь.

— Я рада, — повторила она. — Я так и думала, что вы… найдете.

— А вы почему не сказали мне, что надо все потерять сначала, все, до себя, — чтобы найти?

— А вы разве поверили бы, если б я сказала?

Они пересекли бульвар мимо неподвижного ряда уставившихся на них круглыми мордами автомобилей. Медленно шли теперь по другой стороне, с толпой, прямо к солнцу.

— Я не много потерял, потому что не много имел, — заговорил Леонид, спеша, как будто свиданье их не должно было длиться. — Я думал, что имею землю свою, и вправду какую-то свою, а были это все кусочки, обрывочки негодные.

— Подождите, — прервала она, ласково глядя на него из-под косынки. — Надо проще. А то вы и меня, и себя спутаете: вы дома были, знаю. Какие потери там ждут — и то знаю.

— Да. Я и потерял… что думал иметь. А как потерял, — так и нашел, другое больше. Чтобы попросту, и главное, — нашел я грешников праведных, и самого себя в них. Праведность их, — что злу и злому не покорились, не покорятся никогда, обиженных защищают, страха за себя не зная; и других так учат. А грехи, — о чистоте своей не заботясь, ничем не брезгуют, ни обманом, ни хитростью, ни больше: обидчиков не жалеют, когда то нужно, чтоб не предать им кровь невинную; и так других научают. По всей земле есть такие: оттого, — от них, — и вся земля мне — моя. Только в России сейчас праведность светлее, грехи тяжелее; все разделю их, чтобы заодно с грешными моими праведниками быть. И кто сейчас пойдет в ряду с ними, против обидчиков, — я с тем. Кто ни пойдет, как ни пойдет — я с тем. Да что спрашиваете? И не побоялись послать меня на все потери, хоть на потерю жизни. И за это вам спасибо.

Он говорил горячо, но не громко, и голос его сливался с шумом города, с говором и шорохом толпы.

— Да благословит вас Бог, — словно, из этой толпы, внятно, прошелестело около него. Леонид огляделся. Люди текли кругом, теснили его, мелькали, проплывали, — разноцветные, и темные, и яркие. Но белого пятна не было. Она, женщина в белой косынке с материнскими глазами, смешалась с ней. Леонид ее не искал. Пошел своей дорогой, вперед, да где солнца уж не было, — только свежела нежная небесная чистота и улыбалась земле.

— Он сегодня вернется, правда? — сказала высокая тоненькая девушка, почти девочка, с такими светлыми волосами, что издали они казались седыми.

— Папа? — отозвалась Анна Ильинишна, сидевшая у окна просторной гостиной за какими-то бумагами. — Говорил, сегодня. Да вот, не он ли?

Пышноволосая Ли-ди не успела броситься в переднюю; Павел Ильич был уже на пороге. Она тотчас повисла ему на шею.

— Подумаешь, недолго расставались, — усмехнулась Анна Ильинишна, полная пожилая женщина, подходя к брату. — Как ты на три дня в Бельгию, — не дождется, точно ты опять пропадешь.

Ли-ди и за обедом не спускала глаз с отца, оживленно что-то ему рассказывала. Думала она по-французски; но дома было заведено говорить по-русски, а с отцом ей и самой по-русски было почему-то говорить приятнее. Она не похожа на отца, как не бывает похож детский портрет на человека в зрелые годы: Павел Ильич немолод, широк и плотен. Но такие же правильные, красивые черты лица у обоих; такие же, чуть разве темнее, волосы и у него; такие же серо-синие глаза; и те же широкие, пушистые полоски бровей: от них в обоих лицах было что-то упрямое, страстное и робкое.

Павел Ильич все поглядывал на четвертый прибор. Наконец, спросил:

— А где же другая… моя дочка?

— Всегда опаздывает. Придет, — вскользь ответила тетка.

После кофе Павел Ильич пошел к себе. Частые деловые поездки в Бельгию (он был видный инженер) стали утомлять его, особенно в последнее время. Но и домой возвращался он теперь в каком-то смутно-тревожном состоянии.

Домой! Этот «дом» был у него совсем недавно. Для семьи своей Павел Ильич Корвин с 17-го года «пропал без вести». Для Корвина с того же года пропала его семья. Он не знал, что старик-отец умер в московской тюрьме, а молодая жена, еще раньше, — в нетопленой больнице. Но не знал он также, что старшая его сестра, энергичная женщина-врач, давно сумела выбраться с двумя маленькими девочками за границу. Поисками явно погибшего брата ей некогда было заниматься: сообразив положение, она тотчас принялась переучивать свою медицину, добывать французский диплом. Трудно пришлось вначале: подготовка к экзаменам, средств почти никаких, дети на руках… Но и тут вывернулась: отдала пока девочек в какой-то полуприют-полупансион к «Petites Soeurs» [24] «Малые сестры» (фр.). . а сама бесстрашно повела студенческую жизнь.

Все это было далеко позади. И в тот год, когда Анне Ильинишне попалось на глаза газетное сообщение о работах бельгийского инженера Paul Korvine, — она уже имела место при французской клинике, уютную квартирку, а девочки готовились держать bachot [25] экзамен на аттестат зрелости (фр.). .

Так нашел Павел Ильич свой «дом». Службу в Брюсселе оставить он не мог; устроился так, чтоб туда наезжать, а жить — «дома». Взяли большую квартиру в тенистом Auteuil, — Корвин очень хорошо зарабатывал, скромничать нужды не было. И потекла мирная жизнь.

Ничто в ней как будто не менялось. Но есть перемены, — и это самые коварные и нежданные, — которых долго не замечаешь. Заметишь вдруг, когда все уже совершилось. Такую перемену открыл в себе, совсем недавно, Павел Ильич.

Войдя в кабинет, Корвин зажег зеленую над столом лампу; сел на широкий кожаный диван; задумался.

В дверь тихонько постучали. Она отворилась, но кто вошел, — нельзя было заметить в зеленом полусумраке; как будто — никто не вошел. Корвин вскочил с дивана; и маленькое существо, стоящее рядом с этим крупным, высоким человеком, казалось еще меньше.