Зинаида Гиппиус - Арифметика любви

Так и кончилось. Скажу еще, что своеобразного своего мужества Рожэ не потерял до… до последней минуты. Старику я о нашем свидании тогда и не рассказал. Очень он изменился. Будто жизнь в нем медленно стала иссякать, усыхать. Сначала все боялся, как бы до старушки чего не дошло. Но, пожалуй, напрасно боялся: она как во сне жила; о Рожэ, верно, и забыла. Только от старика своего ни на шаг. А раз, говорил он мне, сидела она здесь на скамейке, и сзади мальчишеский голос закричал: «Матап! татап!». Она, словно разбудили ее, позвали, встрепенулась, заторопилась… Ну, он успокоил.

Вдолге, уж через год, я старику о свидании с Рожэ и о «мотивах» рассказал. К слову пришлось, о современности мы говорили. Старик слушал, молча. А я увлекся, и у меня вырвалось жестокое слово:

— Ведь он с малых лет у вас, ведь вы же его воспитали!

Старик продолжал молчать. Потом поднял усталые руки и сказал спокойно:

— Нет, дружок. Было воспитанье, только не мое. Мальчика моего воздух новый, сегодняшний, воспитал. Это, вот… насчет «мотивов»… это в воздухе.

Я хотел, было, возразить, но он продолжал, не слушая:

— Чтобы судить мотивы, нужно воображенье. А теперь нет воображенья: теперь его дальше, чем на нынешний день, не хватает. Актуальность. Факты. Ими живут, ими и судят. Когда же еще мотивы разбирать, о мотивах думать?

Он опять замолк, и мы больше не разговаривали.

— Вот вам и вся история «счастливой» пары, — сказал мой приятель с улыбкой. — А теперь пора завтракать.

Мы встали и пошли к выходу. Мне по-новому припомнился высокий старик и державшаяся за его рукав маленькая спутница.

— Да, — сказал я, в раздумьи. — Зато теперь старичкам вашим уж ничто больше не страшно. А насчет современного уравнения мотивов, — то, когда они окончательно сравняются, и мы с вами будем, пожалуй, в таком упрощенном обществе, довольно несчастны. Как вы думаете?

Приятель мой, усмехнувшись, произнес ободряюще:

— Думаю, не будем. Успеем, думаю, умереть к тому времени.

Уже в сумерки, — позвонили. Я отворил дверь и с недоумением посмотрел на незнакомую даму в темном.

— Не узнаете? — тихо сказал она. — Я Нератова. Кузина.

Нератовы — знакомая семья, где я бывал, изредка. Но посетительницу я все-таки не узнавал.

— Я так, случайно к вам… Я Ольга Петровна.

Тут мне припомнилось, что у Нератовых живет их дальняя родственница. Мне даже рассказывали, что она приехала в Петербург учиться пению. Но, вместо консерватории, поступила в банк, и так и осталась в Петербурге. Незаметная, уже не молодая девушка. Я с ней слова никогда не сказал. Можно было удивиться визиту! Провел ее, однако, в кабинет. Когда зажег лампу и взглянул гостье в лицо, — оно меня поразило. То же лицо, — я его уже вспомнил, — бледное, смуглое, в юности, верно, красивое, но увядшее, с тенью над резко очерченными губами, — это лицо, теперь, было совершенно мертвое. Никогда не видал я такого лица у живого человека. Черные глаза были матовые, как у большой мертвой птицы. Я не знал, что сказать, но она сама тотчас заговорила, ровным, — тоже будто мертвым, — голосом.

— Случайно зашла к вам, по дороге. Увидела дом, вспомнила и зашла. Вы мне самый посторонний человек, как и я вам. Человек вообще. Кто-то. «Кому-то» мне вдруг и понадобилось сказать, что через полчаса я умру. Совсем. Должно быть, так бывает, когда знаешь, что наверно один и сейчас один умрешь.

Она улыбнулась, — лучше бы не улыбалась: оскалилась, раздвинув губы. Я молчал.

— Сказать «кому-то» — это почти никому, но надо все сказать: ведь уж заботы нет ни о чем. Мой жених… он три года был моим женихом. В нашу любовь я положила всю жизнь. Неделю тому назад вдруг написал, что, хотя и не признавался, но давно уж не любит меня, а любит молодую девушку, Марусю Рязанцеву. Надеется, что наше обручение как было тайным, так и останется. Я называю имена, потому что какое теперь имеет значение, что меня зовут Ольгой, его невесту Ма-русей Рязанцевой, а того, кого люблю, Алексеем Ден?

Она опять улыбнулась — оскалилась, а я пришел в некоторое остолбенение. Не от банальной любовной истории, конечно, в которую меня неприятно впутывали, а от того, что Алексея Ден, — Лелю Ден, — я знал; одно время мы были даже приятелями. И теперь изредка встречал, — не у Нератовых: что там делать блестящему гвардейскому офицеру, известному общему баловню и красавцу? И он — жених этой старой девы, Ольги Петровны? Уж не бредит ли она? Всю историю выдумала, в нее поверила, и сейчас на границе безумия. Однако, что Леля ухаживает за Марусей, я уже слышал, и Марусю видал, в каком-то артистическом кружке: девица-модерн, тогдашнего, предвоенного времени: живая, смелая, избалованная. Мне она не нравилась, была в ней какая-то фальшивка, но Лелю я понимал. Вот насчет Ольги Петровны не понимал. Она, между тем, продолжала свое:

— Не велел писать ему, но я написала, о свиданьи просила, чтоб он мне это живым голосом сказал; что мне так нужно. Вернул письмо, с припиской: «А мне не нужно. Не пиши, больше не отвечу». Но я еще раз написала; мне, главное, чтоб он никак меня не боялся. Я ничего ему худого не желаю и не сделаю, и к Марусе нет у меня зла. Да и себе самой дурного я не хочу. Никто не повинен, что я умерла. Случилось. А случилось — мое дело одно еще, маленькое, — докончить. Думала, как? Фонтанка лучше всего, выбора ведь и не много. А там есть одно местечко… К нему и шла; к вам — по дороге: тоже так случилось, чтоб кому-то сказать. Сказала — теперь пойду.

Поднялась сразу, словно на пружинах. Но тут я, полунеожиданно для себя самого, схватил ее за руку, дернул опять на стул и начал грубо на нее кричать.

— Сидите! Я ваши глупые ламентации слушал, извольте и вы меня послушать! Потом можете убираться ко всем чертям. Коли правда, что Лелька Ден хотел на вас жениться, а не навообразили вы все это себе, — молодец он, что вовремя отъехал! Потому что вы шантажистка, да! Я знаю, что говорю!

Но, по совести, не очень знал, и отчего так кричу на нее — тоже не совсем знал. В конце концов, эта нератовская родственница, эта Ольга Петровна, с ее судьбой, была мне глубоко безразлична. Но действовала, должно быть, невыносимая неприятность мертвого лица, такая невыносимая, что где уж тут сдержаться. Кстати и мысль мелькнула: если передо мной истеричка, — с ними надо строго. И я продолжал орать:

— Скажите пожалуйста! Такая любовь у нее, что чуть не по ней — готово, умерла от любви! В Фонтанку идет, «доканчиваться»! Как оригинально! Черта вы там любили, только не Лелю и не другого кого, — себя, себя в первую голову! Я Лельку не сужу; каков ни на есть; но вы, ежели не врете, не навыдумывали, а вправду были его невестой, — за что вы на его плечи себя, утопленницу, наложить хотите, — таскай всю жизнь! Это любовь? Любовь?