Джузеппе Бонавири - Волшебный лес

Кусты и травы дивились мне, вопрошая друг друга:

— Что такое? Что за новые законы правят нами?

Хоть я и не понимал языка растений, но все же постигал их немудрящие мысли.

Вскоре и среди них разнесся слух о моих бесчинствах.

Одни сочли меня Богом, другие, напротив, решили, что я — низкое существо, способное лишь пакостить, вымещая вымышленные обиды на ком попало. Но меня не занимало, что творится в их убогом мирке. Я рассекал надвое, вырывал с корнем маленькие растеньица, ожесточенно клевал верхушки деревьев, и все только ради удовольствия побыть самим собой.

— Дольше так продолжаться не может, — сказал мне каперс, приятель Тоины.

Я только посмеялся над ним.

Между тем я стал замечать, что в некоторых местах — у излучин реки, по уступам скал — мне стало труднее добираться до растений. Там все разрослось выше и гуще прежнего.

— Ну и возня! — ворчал я, пытаясь проникнуть в эти зеленые туннели.

Голубые, желтые, розовые цветы были здесь, прямо под моим клювом, и все же недоступны: их заслоняли от меня тесно сплетшиеся ветви ежевики, боярышника или акаций.

— Как же быть? — недоумевал я, улетая к плоскогорьям или к берегам Фьюмекальдо, где можно было вволю поклевать тамариск или низкорослый тростник.

— Ты что, не понял? — с ухмылкой спрашивал меня каперс.

И вот однажды вечером я наконец сообразил, что произошло. Я взлетел высоко-высоко, туда, где воздух так божественно чист, и, глядя на долину, увидел, что там выросло множество агав, опунций и акаций, которые укрыли под собою цветы и травы.

Вот оно что, подумалось мне. А ведь причиной этому я.

Кто знает, какие таинственные сделки были заключены там, внизу! К счастью, мое неистовство было на исходе, уже не хотелось ни на кого нападать, но зато вновь вернулось воспоминание о Тоине — где-то же она должна была находиться.

Как-то ко мне залетел Кратет. Мы не спеша покружили вместе над Фьюмекальдо, поднялись выше ласточек, наполнявших долину, поглядели на собственные отражения в речных водах. Кратет сказал мне, что кружок рожкового дерева все еще существует, так как в разных местах появились сборища птиц, даже воронов и ворон, которые пытались проповедовать истину всем остальным, но не могли преуспеть в этом, ибо им недоставало светлого ума патрууса Вериссимуса. И еще он сказал:

— Переселяйся ко мне в Джанфорте. Воды там вдоволь.

Я отказался, но не объяснил почему, не признался, что вновь собираюсь искать Тоину: я боялся, как бы он не стал насмехаться надо мной, считая бессмысленным гнаться за тем, чего нет в помине. Его софизмы я знал хорошо.

— Залечу к тебе попозже, — сказал он.

Кратет улетел, а я помахал ему крылом, глядя, как он постепенно удаляется, превращаясь в крохотную черную точку над верхушками олив.

Я уже говорил вам, что, на нашу беду, в горы пришли люди, диковинные создания, медлительные в движениях, но издававшие звериный рев, от которого содрогалась наша долина.

Я часто просиживал целый день в гнезде, и жизнь моя представлялась мне печальной и бесславной. Время от времени я принимался мерить простор поднебесья без всякой цели, с тоской в душе, снова и снова вызывая в памяти все увиденное и постигнутое.

Однажды мне встретился Аполлодор, который покинул Треццито и вернулся в наши края. Дело было так. Он раскачивался на ветке оливы, а я, пролетая, заметил на верхушке дерева коричневое пятнышко. И полетел было дальше, как вдруг услышал: «Апомео! Апомео!»

Так мы сблизились снова. Обладая веселым, кротким нравом, Аполлодор умел рассеять мою тоску. С нами подружился еще дятел. Мы назвали его Панеций: он был шутник, мог насквозь пронзить стволик молодого деревца своим длинным клювом в поисках насекомых или просто забавы ради. А еще, бывало, Панеций вместе с двумя сороками озорничал над людьми: все трое испражнялись, стараясь попасть им прямо на головы, и для этого нарочно наедались фигами (в часы полуденного зноя их запах распространялся повсюду), в изобилии поспевавшими близ Камути. Сороки даже сбрасывали на людей еловые шишки и камни; до нас доносились крики ужаса, призывы на помощь:

— О Зевс!

— О Гера!

Сверху они виделись нам распластанными на земле пятнами, темными, потому что их не пронизывали солнечные лучи; для нас они были чем-то вроде игрушек, ничуть не похожих на весь остальной мир.

Однажды утром на высоком берегу Фьюмекальдо мы увидели троих мальчиков (позднее я узнал, что их звали Сенарх, Лемний и Мелеагр), купавшихся в источнике, мокрых и сияющих на солнце; они смеялись и пели — никогда прежде я не видел, чтобы люди так веселились. Аполлодор, по натуре чувствительный до слез, попросил меня спрятаться с ним в дубках, откуда можно было незаметно наблюдать за этими мальчиками.

Они играли, как играют все молодые, как играют птенцы. Пили из источника, а потом нагие бросались в его воды, плескавшие во все стороны. Возле источника вился плющ, росло гранатовое дерево и два рожковых. У Лемния были золотистые волосы. Он без устали резвился в источнике, то ныряя, то вновь появляясь на поверхности воды, то бросая камешки в воздух.

— Гляди, гляди! — все повторял Аполлодор.

Сенарх же, как видно, был тихого нрава, он чутко вслушивался во все звуки вокруг, будь то малейший шорох на земле, вздох ветра среди листьев или отдаленный гул.

Третий, Мелеагр, забравшись на рожковое дерево, из тростинки мастерил свирель. Никогда раньше я не видел музыкальных инструментов.

— Что это он делает? — спросил Аполлодор.

Лемний между тем валялся в высохшей траве на лужайке, отлого поднимавшейся над источником. Кругом не слышно было ни звука, молчали даже цикады. Наверху, над горами Камути, день наливался зноем.

— Летим отсюда! — воскликнул я. — Это все равно что глазеть на рыб или лягушек, резвящихся в реке.

Помимо прочего, в негустой тени деревьев меня охватывала ужасная сонливость, а я всегда противился этому.

— Ну еще немножко, — попросил Аполлодор и принялся склевывать муравьев, которые длинной вереницей ползли по ветке.

Вдруг я услышал:

— Свирель готова. Я начинаю.

Говорил Мелеагр.

Я уже было расправил крылья, собираясь взлететь, как вдруг услышал низкий, дрожащий звук свирели. Я прислушался.

— Никогда такого не слышал, — сказал я.

Конечно же, тростник этот отнюдь не был мыслящим, да и Мелеагр не особенно старался, играя на нем, но его мелодии, разносясь в вышине, отдаваясь внизу, в лощинах, проникая в самые потаенные уголки, нежно всколыхнули травы и листья.

— Что это? — спросил Аполлодор.

Я не ответил. Звук свирели окреп, стал увереннее, повинуясь, быть может, какому-то властному чувству, и с порывами ветра явственнее доносился до нас.