Джузеппе Бонавири - Волшебный лес

— Никогда не видел стрекоз такого цвета, — сказал Панеций; он стал гоняться за этими созданьицами и переловил, сколько смог.

Пруд окружали заросли камыша, тростника и папируса.

Мы спросили у одной куропатки, видела ли она людей; она ответила, что никогда не встречала этих вредоносных животных.

— Счастливая! — воскликнул Аполлодор.

Не мешкая, мы продолжали путь.

Я летел впереди, посредине небосвода, ведя за собой остальных и не торопясь, чтобы не так быстро устать.

Как только темнело, мы спускались на землю, садились на дерево или на пригорок, где ничто не нарушало тишину, и ждали восхода луны, которая должна была указать нам дорогу.

В те дни она появлялась, обращенная вогнутой стороной к западу, вдвое меньше своей величины, но сжатая черным кольцом, которое позволяло определить ее истинный размер.

— Мы приближаемся к ней, — говорил Панеций.

Так нам казалось.

Однажды мы летели над оврагом, и вдруг нам навстречу повалил густой дым, поднимавшийся над какими-то кучами песка. Дым был удушливый, как сера, он валил безостановочно и вверху стлался зловещим облаком.

— Что бы это могло быть? — недоумевал Аполлодор.

Мы круто устремились вниз, прямо на этот дым. И оказались на изрытом норами пригорке; в каждой норе лежало множество больших фиолетовых яиц.

— Ну и ну! — сказал Панеций. — Знаете, мне кое-что пришло в голову. Спустимся, посмотрим?

Аполлодор сказал, что лучше, мол, все оставить как есть и не обращать внимания на этот питомник вонючих яиц.

— Надо же чем-нибудь развлекаться в дороге! — настаивал Панеций.

В овраге лежало поваленное дерево с целым лесом вывернутых корней; мы опустились на, него.

— Интересно, — сказал я.

Дятел одним прыжком вскочил на яйцо, которое вдруг треснуло, выпустив густой дым, скрывший от нас нашего друга. Скорлупа лопнула с резким звуком, и, к нашему изумлению, из яйца вылез человечек, влажный и желтый, словно вымазанный серой. Воняло от него ужасно.

— Гляди-ка! — удивился Аполлодор.

Из яиц вылуплялись все новые человечки, и Панеций хотел было склевать их, но Антисфен сказал: нет, это бесполезно, все равно очень скоро они наводнят весь мир и превратят его в кучу отбросов.

— Брось, Панеций, не надо!

Все человечки катились, будто шарики, к большой луже посреди питомника и погружались в нее по пояс, словно должны были еще повариться в клокочущей серной жиже.

— Кто бы мог подумать? — сказал Аполлодор.

Мы продолжали наблюдение. Какое-то время не было видно ничего, кроме бугорков желтоватой земли, чахлых деревьев и тумана.

— Летим дальше! — крикнул Антисфен: путешествие казалось ему полным превратностей.

Мы встретили еще не один такой ров, где люди отложили яйца. Все они были одинаковы: застланные пеленой дыма, наполненные оглушительным треском непрерывно лопавшейся скорлупы.

Когда мы пролетали над этими местами, Антисфен замечал однообразие происходящего в них необъяснимого круговорота. Люди, по его словам, были лишь простые феномены на извилистом пути бытия, а вот мы, птицы, представляем собой ноумены.

— Не только птицы, Антисфен, — уточнил я.

Я стал говорить о растениях, о цветах и об остальном; тут мы горячо заспорили, нам приятно было лететь и беседовать, так как лучи солнца жгли не особенно сильно, а желтизна лесов и сверкание потоков под нами умиротворяли душу.

Панеций не принимал участия в этих спорах: он считал, что бесполезно отстаивать или исследовать превосходство одной породы существ над другой, ибо все они подвержены тлению и находятся в непрерывном развитии и становлении.

Поэтому он часто оставлял нас и отправлялся выискивать насекомых, пронзая стволы насквозь или обдирая с них кору, чтобы мы прервали беседу и вслушались, с какой необыкновенной четкостью он работает клювом. Аполлодор все время был с нами, а если вдруг чувствовал усталость, улетал в густые заросли ивняка и резвился там, выделывая пируэты в воздухе.

Так, беседуя, наслаждаясь беззаботным и приятным полетом, мы достигли крайнего предела Сицилии, где горы террасами спускаются к морю, стремящему волны на скалы. Солнце заканчивало свой небесный путь, горизонт охватывала багровая полоса, цвет ее постепенно менялся, приближаясь к желтому. Аполлодор держался рядом с нами, часто взмахивая крыльями, чтобы не отстать; он показал на воду и сказал, что даже в небольшом количестве она расплывается по воздуху и образует ровную поверхность, где невозможно отличить единицу от множества, отделить каплю от капли.

Мы все еще летели с легким ветерком над деревьями и над водами, и Панеций предложил отдохнуть перед тем, как помериться силами с морем.

— Летите за мной, — сказал он. — Нам нужно подкрепиться.

Под нами был морской берег, дробивший солнечные лучи на тысячи осколков, и мы направились к скале, сплошь заросшей фиговыми деревьями.

Там было хорошо и вдоволь плодов. Панеций помогал нам собирать фиги и аккуратно сдирал с них кожуру своим длинным клювом; он сказал, что многие завидуют нашей безмятежности и нашему покою, а потом заговорил об этих сладчайших плодах и, потешаясь над нами, важно сообщил, что они бывают черные, белые, каштановые, зеленые, голубые.

— Сколько же всего разновидностей ты знаешь?

Панеций был в ударе, он ничуть не устал и, прыгая с ветки на ветку, заговорил о красных, лиловых и еще каких-то фигах.

Место было удобное: нам не мешали ни докучный бриз, ни грохот прибоя в скалах; мы спокойно могли дождаться восхода луны.

Позади меня взбирались на обрыв колючие заросли, внизу лежали огромные валуны, на земле виднелись странные веерообразные следы морских птиц. Фиги были в самый раз, не жесткие и не переспелые, и я с удовольствием ел их, слушая болтовню Панеция.

Но вот солнце скрылось, на его месте взошли Плеяды; наползала тьма, и морские водоросли казались черными. Аполлодор еще ухитрился разглядеть на стволе дерева запоздалых муравьев. Я различал ручейки прибывающей и убывающей воды, когда волны накатывали на песок.

Мы ждали. Луна взошла на горизонте, она была больше обычного, вспухшая и красная — ни дать ни взять раскаленный камень.

Антисфен сказал, что чем дальше мы продвигаемся, тем ближе становится к нам луна, поднимающаяся из таинственных лабиринтов моря.

Панеций тоже взглянул на луну, задумчиво повертел длинным клювом.

— О-о! — сказал он. — Мы на верном пути.

Мы уютно устроились среди ветвей фигового дерева. На луне хорошо были видны выступы и темные прогалины, можно было подробно рассмотреть ее, а от ее краев лился свет, широкой полосой перерезавший морскую гладь.

— В Камути такого не увидишь, — заметил Аполлодор.

Между морем и луной лежали дископодобные пространства, четко разделявшие эти две стихии; окрест, сколько хватал глаз, простирались песчаные дюны и струился лунный свет.