Джузеппе Бонавири - Женщины дона Федерико Мусумечи

— Ничего удивительного, — объяснял им дон Федерико. — Кроме вас, у меня никого на свете нет, о ком же мне еще заботиться?

Кот и Кратет обычно появлялись в полдень — один мяукал, другой каркал, вторя ему, — а дон Федерико открывал окно, выставлял на тарелке кусочек хлеба с сыром, макароны, которые отскреб от дна кастрюли, и вступал с гостями в беседу:

— Ты, кот, уже стар, у тебя все позади, а вот у Кратета глаза еще блестят, и, возможно, он свершит то, что не удалось мне, ведь он умеет летать, а значит, никто ему не помеха… Да-а, с физическими недугами далеко не уедешь, но пуще всего терзают духовные муки. Задумывались ли вы когда-нибудь над этим? Способны ли вы вообще мыслить?

Дон Федерико ораторствовал, будто стоял на кафедре перед такими же философами, как он. Кот, окончив свою постную трапезу, сворачивался клубком, поджав облезлые лапы, и сонно взирал на этого низкорослого двуногого, который так бурно жестикулировал, а иной раз, в порыве красноречия, чуть не вертелся волчком. Время от времени кот прерывал тирады дона Федерико понимающим «мяу» или зевком, отчего длинные усы его топорщились. А Кратет, усевшись оратору на правое плечо, клювом выдергивал волоски, торчавшие из уха.

— Что вы еще можете сказать, кроме «мяу» и «карр-карр»? — взывал дон Федерико к коту и ворону. — Вот и глухонемые тоже выражают свои желания только мычанием. Однако это еще не значит, что они не умеют мыслить. Правда, моя мысль — словно могучий дуб, а ваша тонка, как былинка. Но корни у нас общие. Ты, кот, страдаешь, потому что стар и шелудив. Я тоже страдаю. Если бы вам было дано изъясняться словами, мы, возможно, написали бы вместе трактат о страдании, без которого немыслимо существование.

Но однажды кот не явился; дон Федерико прождал его с остатками обеда почти дотемна. Не прилетел и второй его приятель — видно, что-то задержало его в оливковой роще. Тщетно дон Федерико звал их, высовываясь из окошка: в неверном свете дня лишь поблескивала серая черепица над опустелыми крышами.

— Одиночество! — восклицал бывший чиновник. — Оно подхватит человека, как вихрь, закружит, задушит. И нет от него спасения. Разве что уснуть… уснуть…

Он лежал на давно не стиранных простынях, но сон не шел к нему даже ночью. Бессонница, казалось, навечно поселилась в этой убогой комнате: она ползала по комоду, по скрипучему столу и стульям, длинной, почти человечьей тенью ложилась на стены, не давая дону Федерико смежить единственный глаз.

— Прочь, чур меня! Иди к другим! — увещевал ее дон Федерико, натягивая до носа ветхое одеяло или пряча пожелтевшую лысину под подушкой, набитой конским волосом. — Доняла совсем! Вот так всегда в жизни: сперва тоска, потом безумие!

Но однажды ему вдруг до боли захотелось увидеть людей — все равно кого, — просто словом перекинуться с кем-нибудь о погоде, о политике, узнать, кто на ком женился, кто умер. Он уж было собрался, начистил ботинки, но, услышав с улицы голоса и треск мотоцикла, вспомнив мрачные лица соседей и их косые взгляды, передумал.

— Нет, не пойду! Ведь сейчас скажут: «Гляньте-ка, опять идет как ни в чем не бывало!» Ни за что не пойду! — И швырнул пиджак на стул.

Но поздно вечером мучительный прилив тоски объял его снова; не в силах бороться с собой, дон Федерико вышел и постучался в дверь к куме Ририккье.

— Чего вам? — испугалась соседка, выглядывая из окна.

— Да так… Хотел попросить немножко масла. Только и всего.

— Какого еще масла? Постыдились бы — на ночь-то глядя!

А кум Микеле, муж Ририккьи, встал и снял с гвоздя ружье.

— До чего докатился распутник! Является среди ночи к чужой жене! Пристрелю как собаку.

— Да ты что, рехнулся, Микеле? — завопила, вцепившись в него, жена. — Опомнись! В тюрьму захотел?!

Сперва у дона Федерико была мысль постучаться к куме Пеппе, но, поразмыслив, он решил воздержаться: Пеппа ведь тоже баба темная, поди знай, что ей в голову взбредет. Поколебавшись, он направился к центру. Должно быть, час и впрямь был очень поздний, потому что почти все огни в домах уже погасли; спускался густой туман, и холод весьма чувствительно пощипывал ввалившиеся щеки дона Федерико.

Кафе «Салерно» на площади было еще открыто, и мерцание желтой, словно глаз сонного великана, вывески отражалось на земле и на небе.

— Что это вы в такую рань? — притворно удивился Чиччо Бауданца, увидев на пороге дона Федерико. — Может быть, партию в бильярд? А то мы уже заканчиваем.

— Синьор Мусумечи уж наигрался в Катании, — возразил ему Марио Гулициа. — Откуда бы вы думали он возвращается?

Немногочисленные посетители кафе, дремавшие на стульях, сразу встрепенулись и открыли по дону Федерико перекрестный огонь злословия; бедный чиновник не выдержал и пустился бежать, а вслед ему неслись взрывы смеха.

— Спать! Спать! — твердил он, поспешно ретируясь к дому, чтобы отделаться от язвительных реплик, которые, казалось, готовы были раздавить его, словно захлопнувшийся железный ставень.

На следующий день он купил несколько тюбиков люминала и внимательно прочел приложенную инструкцию.

— Полтаблетки на ночь и три-четыре — в течение дня. Как хорошо! Белые пилюльки — крылатые вестники счастья! Прощайте, тетушка Ририккья, прощай, Минео, и кот, и Кратет, прощайте, вы мне больше не нужны!

Соблюдая все предосторожности, дон Федерико начал с небольшой дозы и постепенно увеличивал ее. Но сон все не приходил, лишь день и ночь слились в каком-то нереальном измерении под его тяжелыми, полуприкрытыми веками.

— Сон везде мерещится, а ко мне не идет. Отчего? — сетовал дон Федерико, ворочаясь с боку на бок.

Однажды вечером он решил принимать, таблетки, пока не заснет, раз уж доза, указанная в инструкции, на него не действовала. Он как-то сразу успокоился, съел на ужин яйцо всмятку и ломтик сыра и сел на постель, поставив на тумбочку кружку с водой.

— Так, первая пилюля, — сказал он, улыбаясь, и проглотил ее. — А тем временем возьмемся за энциклопедию и пустимся в плавание по широким просторам мысли. Вникнем в историю этих странных существ. О женщины, женщины!

Он так увлекся чтением, что потерял счет таблеткам, глотал их машинально, запивая глотком воды, и только после девятнадцатой почувствовал жжение в животе.

— Перебор, — констатировал он. — Хватит! Снотворное — яд, с которым организм справляется лишь до определенного предела.

Жжение все усиливалось, к тому же он вдруг почувствовал упадок сил и лег в постель, с тревогой подумав: хорошо бы вырвало. Доза слишком велика. С лекарствами шутки плохи. Его мучила жажда, и он с трудом дотянулся до кружки, чтобы выпить воды.

— Наконец-то засыпаю… Какой тяжелый сон… Давит, словно глыба. Перебрал…