Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Нельзя, — противился он...

«Правильно, выпей всего глоток, необходимую терапевтическую дозу; или, пожалуй, два глотка».

— Боже, — сказал консул. — О-ох. Боже. Правый. Лукавый.

«Потом ты скажешь, что это не в счет».

— Конечно, это же не мескаль.

«Само собой, это текила. Выпей еще».

— Благодарю, я выпью. - Консул снова приложился к бутылке, сжимая ее дрожащей рукой. — Блаженство. Погибель. Спасение... Кошмар, — произнес он.

«...Остановись. Брось бутылку, Джеффри Фермин, что ты творишь над собой?» — прозвучал у него в ушах другой голос, такой громкий, что он обернулся. У самых его ног, на дорожке, распласталась змейка, которую он раньше принял за сучок, она прошуршала по песку и скрылась в кустах, а он заворожено следил за ней сквозь темные очки. Да, это действительно змея. Но не пристало ему бояться каких-то несчастных змей, подумал он с гордостью, глядя теперь прямо в собачьи глаза. Это был приблудный пес, такой мучительно знакомый.

— Регго, — сказал он снова, потому что собака все стояла на прежнем месте. Но ведь это уже было, это уже, кажется, происходило час или два назад, подумал он внезапно. Странное дело. Он зашвырнул бутылку из белого граненого стекла — на ее наклейке было написано: «Tequila Anejo de Jalisco» — далеко в кусты и огляделся. Кажется, все в порядке. По крайней мере змея исчезла, собака тоже. И голоса смолкли...

Теперь консулу удалось на миг убедить себя, что все действительно «в порядке». Ивонна наверное, спит: не надо ее беспокоить. И какое счастье, что он вспомнил про эту почти полную бутылку текилы: можно несколько прийти в себя перед новой встречей с нею, а там, на веранде, ему никак не удалось бы сделать это. В силу обстоятельств теперь пить на веранде очень уж затруднительно; хорошо, когда есть местечко, где можно выпить спокойно, в любую минуту, безо всяких помех и прочего... Мысли эти посещали его ум — который приветствовал их, как бы склоняясь в многозначительном поклоне с величайшей серьезностью, — а сам он, обернувшись, созерцал свой сад. И как ни странно, сад этот не казался ему уже таким «запущенным», как совсем недавно. Конечно, многое тут в беспорядке, но тем более очарования обретает все, что видит глаз. Вокруг была пышная, нетронутая зелень, и это ему нравилось. А поодаль красовались великолепные бананы в бесстыдном цвету, уже обреченном на увядание, изумительная жимолость, восхитительно стойкие груши, дынные деревья, обступившие бассейн, а за ними — дом, низкий и белый, весь оплетенный бугенвилеей, с длинной верандой, похожей на капитанский мостик, и все это, несомненно, являло собой зрелище идеального порядка, но, едва он нечаянно отвел взгляд, зрелище это неуловимо претворилось в какое-то подводное царство, в край плоскогорий и вулканов, который огромное лазурное солнце, дробясь и множась, озаряло с юго-юго-востока. Или нет, кажется, о северо-северо-востока? Он взирал на все это беспечально и даже восторженно, с затаенным «увы» (но это слово «увы» он невольно вымолвил вслух), закуривая сигарету, а потом, чувствуя, как алкогольная испарина выступает у него на лбу, пошел дальше по дорожке к ограде нового публичного сада, который вторгся в его владения.

В этом саду, где он не бывал с того дня, когда приехал Хью и когда он припрятал в кустах бутылку, заботливо и любовно ухоженном, были сейчас явные свидетельства незавершенных трудов: инструменты, и притом весьма необычные — смертоносный мачете, вилы престранной формы, которые как бы пронзали обнаженную душу кривыми, сверкавшими на солнце зубьями, — были прислонены к ограде и, кроме того, плакат, сорванный где-то или, быть может, новый, словно бледное, вытянутое лицо, смотрел на консула сквозь металлические прутья. «Le gusla este jardin?» — вопрошал он…

Консул окаменел, глядя на эти черные вереницы слов. «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Простые слова, простые и ужасные, слова, всепроникающие, доходящие до последних глубин твоего существа, слова, которые, быть может, прозвучат, как приговор, на Страшном суде, но почему-то они совсем не волнуют, разве что обдают неким вялым ознобом, холодной болью, как мескаль со льдом, который он пил в отеле «Канада» в то утро, когда уехала Ивонна.

Теперь он, однако, уже снова пил текилу — едва ли сам понимая, как это он успел так быстро возвратиться назад и отыскать бутылку. Ах, этoт тончайший букет со смолистым привкусом! Пускай на него смотрят, это уже было ему безразлично, он пил жадно, залпом — а на него действительно уже давно смотрел сосед мистер Куинси, который поливал цветы слева, в тени, около их общей изгороди, где рос шиповник, — снова повернувшись лицом к своему дому. Он чувствовал, что загнан в тупик. Рассеялось жалкое, обманчивое ощущение порядка. Над домом, где витали призраки запустения, не желая более таиться, дух попранной ответственности простер свои зловещие крыла. А за спиной у него, в том другом саду, судьба его вещала негромко: «Почему он ваш?.. Нравится вам этот сад? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Быть может, надпись означала не совсем то — порой консул, захмелев, плохо понимал испанский язык (или же все это написал не слишком правильно какой-нибудь ацтек), — но что-то в этом роде. Приняв внезапное решение, он снова зашвырнул бутылку в кусты и направился к публичному саду, стараясь придать непринужденность своей походке.

У него отнюдь не было желания «уточнить» смысл той надписи, где явно было больше вопросительных знаков, чем нужно; нет, теперь он ясно чувствовал потребность перекинуться с кем-нибудь словом: это попросту необходимо, но и этого мало; он чувствовал потребность воспользоваться сейчас же блестящей возможностью, или, вернее говоря, возможностью блеснуть, той возможностью, что представлялась благодаря появлению мистера Куинси там, за шиповником, теперь уже справа от него, который надо обойти, чтобы добраться до изгороди. А эта возможность блеснуть в свою очередь была равнозначна возможности вызвать восхищение; и даже, говори со всей откровенностью, а за эту откровенность, хоть и краткую, надо благодарить текилу, вызвать к себе любовь. За что именно — это вопрос другой; но если уж он задал себе такой вопрос, отчего бы и не ответить: за мой удалой, бесшабашный вид или, вернее, за то, что под этим внешним видом, бесспорно, пламенеет гений, но гений, хотя это уже не столь бесспорно, не мой, а моего старого, доброго друга Абрахама Таскерсона, великого поэта, который некогда, в моей юности, так высоко оценил мои дарования.

И еще у него есть потребность, ах, еще (он повернул направо, даже не взглянув на ту надпись, и теперь шел вдоль ограды) есть потребность, думал он, бросая вдаль короткий, тоскующий взгляд — и он мог бы поклясться, что в этот миг посреди публичного сада стояла, скорбно склонив голову, женщина, он не успел подробно разглядеть ее одежду, так быстро она исчезла, но явно она была в трауре, — еще, Джеффри Фермин, есть у тебя потребность, хотя бы для того, чтобы излечиться от столь прозаических галлюцинаций, просто-напросто выпить; и пить весь день, о чем снова нашептывают тебе облака, но и это еще не все; тут опять-таки вопрос гораздо более тонкий: у тебя не просто потребность пить, а пить в одном-единственном месте, в одном-единственном городе.