Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Женщины среднего роста, стройные, преимущественно разведенные со своими мужьями, страстные, но ревнивые, подобны ангелам, златокудрым и темноволосым, для человека, тайно одержимого пагубным демоном тщеславия в женском обличье американки с грациозной, стремительной походкой, с младенчески свежими, тронутыми загаром лицами, с тонкой, шелковистой на ощупь кожей, с волосами, блестящими, свежевымытыми и влажными, словно они еще не просохли и причесаны нарочито небрежно, с тонкими смуглыми руками, не привыкшими качать колыбель, со стройными ножками, — сколько веков под невыносимым игом минуло, прежде чем они появились на свет? Им безразлично, кто победит на Эбро, потому что для них это просто-напросто грызня во имя честолюбия. И смысла в ней они не видят, только дураки способны умирать во имя...

— ...Эти средства оказывают терапевтическое действие, я не раз слышал. А зверинцы были в Мексике, как видно, спокон века — известно даже, что Монтесума, человек обходительный, показывал зверинец мужественному Кортесу. И тот, бедняга, решил, будто его завлекли в подземное царство,

Консул остановился, заметив, что на стене сидит скорпион.

— Alacrаn? [126] Скорпион (исп.) — произнесла Ивонна.

— Похож на скрипку.

— Странные твари эти скорпионы. Им наплевать на все и вся... А этот просто великолепен. Пускай его живет. Только он все равно сам ужалит себя и подохнет. — Консул махнул тростью...

Они поднимались по калье Никарагуа, меж двумя обгоняющими друг друга ручьями, мимо школы, за которой серели надгробные плиты и виднелись качели, похожие на виселицу, мимо высоких, глухих стен и живых изгородей, увитых пунцовыми цветами, среди которых покачивались на веточках оранжевые птицы, издавая скрипучие крики. Хью теперь радовался своему опьянению, он помнил с детства, что последний день каникул непременно будет отравлен, если куда-нибудь пойти, ведь время, которое ты надеялся таким образом усыпить, вдруг настигает тебя вероломно и беззвучно, как акула, преследующая пловца. Box! — возвещала афиша. — Arena Tomalin. El Baldn vs. El Redondillo. Шар против Мячика, что за чушь? Domingo ... Значит, это будет только в воскресенье, а сегодня они увидят травлю быков, обычное дело, не стоит даже афишу вывешивать. «666»: эти цифры лезли в глаза с рекламы какого-то средства от паразитов, а пониже была нарисована стена и какие-то жестянки неопределенно-желтого цвета, на которые консул взглянул с молчаливым удовольствием. Хью усмехнулся тайком. Пока что консул держится великолепно. Он выпил свой «необходимый минимум», и был ли этот поступок благоразумным или же безрассудным, все равно совершилось чудо. Вот он шагает, прямой как струна, плечи развернуты, грудь вперед: и всего замечательней эта его личина безупречности, непререкаемости, особенно когда рядом с ним ты, выряженный ковбоем. Твидовый костюм сидит на нем великолепно (пиджак, который Хью брал поносить, почти не измялся, а теперь Хью надел другой, тоже с его плеча), на шее старомодный галстук, белый в голубую полоску, щеки гладко выбриты стараниями Хью, волосы аккуратно зачесаны, каштановая, с проседью, бородка ровно подстрижена, в руке трость, на носу темные очки — кто посмеет, у кого повернется язык отказать этому человеку в совершеннейшей благопристойности? А если этого благопристойнейшего из людей, говорил, казалось, всем своим видом консул, время от времени едва заметно покачивает, что из того? Кто обратит внимание? Всегда можно объяснить это — коль скоро в чужой стране англичанин в любую минуту должен быть готов к встрече с другим англичанином — морской привычкой. Или сослаться на свою хромоту, приобретенную, разумеется, вследствие охоты на слонов либо в давней героической стычке с патанами. Незримый тайфун свирепствовал над каменной зыбью улицы: но кто замечал его присутствие, а уж тем более — следы разрушения в голове, сотрясаемой его неистовством? Хью смеялся.

вдруг произнес консул и великодушно добавил, озираясь вокруг:— А денек чудесный, как на заказ для прогулки.

No se permite fijar anuncios... [127] Вешать объявления запрещается (исп.)

Ивонна теперь шла будто совсем одна: они поднимались по склону гуськом, впереди Ивонна, а за ней, по отдельности, консул с Хью, и какие бы чувства ни владели их безумными, слитыми воедино душами, Хью забыл обо всем, так как смех уже душил его, и консул едва удерживался, чтобы не рассмеяться тоже. Они шли столь странным образом потому, что им навстречу быстрым шагом, почти бегом, пастушок гнал стадо коров; он не бил их, а бережно, словно в грезах умирающего индийца, брал за хвосты и направлял козлы. Ивонна повернула голову и улыбнулась Хью. Но у этих козлов вид был кроткий и ласковый, а на шеях звякали бубенцы. «Отец ожидает тебя. Отец ничего никогда не забудет». Потом мимо них прошла женщина с темным, сморщенным лицом, пошатываясь под тяжестью корзины, полной угля. Следом пробежал вприпрыжку мороженщик, ловко удерживая на голове здоровен- ную кадку и скликая покупателей, хотя непонятно было зачем, потому что сам он, обремененный ношей, не мог остано- виться или даже взглянуть по сторонам.

— Оно, конечно, в Кембридже, — говорил консул, похлопывая Хью по плечу, — ты мог усвоить кое-что про гвельфов и про всякую всячину... А вот знаешь ли ты о том, что ангел о семи крылах никогда не свершает перевоплощения?

— Пожалуй, я усвоил зато, что птица об одном крыле не улетит...

— Или о том, что Томас Бернет, автор «Tolluris Theoria Sacra» [128] «Священная теория мироздания» (лат.) , почил в бозе в... Virgеn Santisima! Ave Maria! Fuego, fuego! Ay, que me matan! [129] Пресвятая дева! Аве Мария! Огонь, огонь! Караул! (исп.)

Над ними с оглушительным, бешеным ревом низко промчался самолет, приведя в трепет испуганные деревья, круто взмыл вверх, едва не врезался в сторожевую вышку и сразу исчез за вулканами, где у подножий вновь ахнул раскатистый артиллерийский залп.

— Acabose [130] Ужасный конец (исп.) , — сказал консул со вздохом.

Вдруг Хью увидел впереди высокого человека (должно быть, он вышел из-за угла, куда Ивонна хотела свернуть), слегка сутулый, с красивым и очень смуглым лицом, хотя, без сомнения, это был европеец, заброшенный сюда не по своей воле, и человек этот каким-то невероятным образом весь словно возносился к своей встопорщенной белой панаме, но пустота под ней, казалось Хью, тоже была чем-то заполнена, там было некое сияние, или духовная субстанция плоти, или же подоплека какой-то постыдной тайны, тщательно скрываемой до сих пор, а теперь робко и трепетно обнаженной. Он стоял перед ними, но улыбался явно одной Ивонне, и его голубые дерзкие, слегка навыкате глаза были полны сомнения и страха. Черные брови высоко взлетели, изогнувшись в крутую дугу, как у комедианта; он стоял в нерешимости; а потом этот человек в расстегнутом пиджаке и в брюках, вздернутых высоко, вероятно не без умысла, в надежде, что они скрадывают толстеющее брюшко, хотя это лишь подчеркивало его выразительную тучность, шагнул вперед, поблескивая глазами и скривив губы под короткими черными усиками в улыбке, напускной, но все равно чарующей и снисходительной, и притом мрачнеющей прямо на глазах, шагнул вперед неповоротливо, как заводная кукла, протягивая руку с заученной почтительностью: