Малькольм Лаури - У подножия вулкана

- Джеффри, - сказал вдруг мсье Ляруэль бесстрастным тоном, - а она серьезно вернулась?

— Похоже на то, верно?

Оба помолчали, раскуривая трубки, и тут консул заметил на пальце у Жака кольцо, которого не видел прежде, с грубо высеченным халцедоновым скарабеем: снимет Жак это кольцо или нет, когда будет играть в теннис, но сейчас рука у него дрожит, а рука консула тверда.

— Я спрашиваю серьезно, — продолжал Ляруэль по-французски, когда они возобновили путь вверх по улице Огненной Земли. — Ведь она не в гости к тебе приехала, и не просто из любопытства, и не с условием, что вы останетесь лишь друзьями, и все прочее, осмелюсь спросить.

— Лучше бы ты не осмеливался.

— Будем говорить прямо, Джеффри, я забочусь не о тебе, а об Ивонне.

— Будем говорить уж совсем прямо. Ты о себе заботишься.

— Но ведь сегодня — могу себе представить — ты, вероятно, напился на балу.

Меня там не было. Но почему в таком случае ты, вместо того чтобы сидеть дома, благодарить бога, отдыхать и стараться протрезветь, намываешься над ними, тащишь их в Томалин? Ведь сразу видно, до чего Ивонна устала. Слова эти тускло, немощно отпечатывались у консула в мозгу, где беспрерывно мелькали легкие бредовые видения. Но он отвечал по-французски свободно, без запинки:

— К чему ты говоришь, что я, мол, вероятно, напился, тогда как Вихиль сказал тебе об этом по телефону? И разве не ты только что предлагал мне и Ивонне ехать с ним в Гуанахуато? Ты, верно, воображаешь, что стоит тебе увязаться за нами в эту поездку, и ее усталость как рукой снимет, хотя тот городишко в пятьдесят раз дальше Томалина.

— Я предлагал это, когда еще не понял толком, что она приехала только сегодня утром.

— Что ж... я уже позабыл, кому первому пришла мысль ехать в Томалин, — сказал консул. Неужели я разговариваю об Ивонне с Жаком, разговариваю вот так о нас? Но им к этому не привыкать. — Между прочим, я не успел тебе объяснить, как кстати тут оказался Хью...

— Яйца! — крикнул веселый хозяин лавки справа над ними.

— Мескаль! — прогудел какой-то едва знакомый его собутыльник, прошмыгнув мимо с обрезком доски под мышкой; или все это было утром?

— ...Но, пожалуй, я не стану и объяснять.

Вскоре город уже надвинулся на них. Они подходили к дворцу Кортеса. Здесь дети (по наущению какого-то человека, тоже в темных очках, смутно знакомого, так что консул махнул ему рукой) кружились безостановочно вокруг телеграфного столба, как будто катались на настоящей, большой карусели, которая была посреди площади. Выше, на галерее дворца (здесь же помещалась ратуша), стоял по стойке «вольно» солдат с ружьем; еще выше, на другой галерее, толклись туристы: стадо скотины глядит на картины!

Фрески Риверы были хорошо видны консулу и мсье Ляруэлю прямо с улицы.

— Отсюда создается совсем иное впечатление, — сказал мсье Ляруэль, — а туристы и не подозревают об этом, норовят подойти ближе.

— Он взмахнул ракеткой. — Справа налево фрески постепенно становятся все темнее. Это, как мне кажется, символизирует неуклонное расширение жестокого испанского владычества над индейцами. Ты меня понимаешь?

— Если отойти еще подальше, тебе, вероятно, покажется, что это символизирует слева направо неуклонное распространение благотворного американского господства над мексиканцами, — сказал с улыбкой консул и снял темные очки, — над людьми, которые волей-неволей глядят на эту роспись и помят, кто заплатил за нее.

Ему были видны фрески, изображавшие, он знал, тлауиканцев, которые пали в бою, отстаивая ту самую долину, где он теперь живет. Художник запечатлел их в боевом наряде, под масками, в волчьих и тигровых шкурах. На глазах у него воины, казалось, безмолвно смыкали ряды. Вот они слились воедино, преобразились в грозного гиганта, который смотрел ему прямо в лицо. И вдруг гигант словно шагнул вперед, надвинулся, исполненный гнева. Это, вероятно, должно было означать, нет, это, без сомнения, означало, что он гонит консула прочь.

— Гляди, вон Ивонна и Хьюз машут тебе. — Мсье Ляруэль помахал в ответ ракеткой. — А знаешь, они, по-моему, как будто созданы друг для друга, — добавил он с горькой и в то же время злорадной улыбкой.

Да, теперь он видел, вон они, как будто созданные друг для друга, наверху, около фресок: Хью поставил ногу на нижнюю перекладину перил и смотрит поверх их голов куда-то вдаль, должно быть на вулканы, а Ивонна уже стоит к ним спиной. Вот они прислонилась к перилам, разглядывая фрески, потом повернула голову к Хью и что-то ему сказала. Больше они уже не махали консулу.

Мсье Ляруэль и консул не стали взбираться по крутой троне. Они обошли дворец низом, вдоль Кредитного сельскохозяйственного банка, и свернули налево по узкой, покатой улочке, которая вела на площадь. Одолевая склон, они вынуждены были посторониться, отступить вплотную к дворцовой стене, чтобы дать дорогу коню, на котором скакал верхом красивый индеец из простонародья в мешковатой грязно-белой одежде. Он напевал веселую песенку. Поравнявшись с ними, он вежливо кивнул в знак благодарности. Казалось, он хотел заговорить, даже придержал низкорослого коня — с седла по бокам свисали переметные сумки, и в них что-то позвякивало, а на конском крестце было клеймо с номером семь — и двинулся шагом подле них вверх по склону. Дин-дон, уздечки звон. Но ехал он чуть впереди, не говоря ни слова, а наверху махнул рукой, пустил коня галопом и ускакал, напевая песенку. Консул вдруг почувствовал щемящую боль в сердце. Ах, сесть бы вот так на коня и ускакать далеко, к любимой, в простую и мирную обитель, единственную на всей земле; разве сама жизнь не дарует человеку это обетование? Нет, пустое. Но на краткий миг показалось, что это осуществимо.

— Как там у Гёте говорится про коня? — сказал он.—

«Устав от свободы, дал он себя оседлать и взнуздать, а там, глядишь, и до смерти загнать».

На площади стоял оглушительный шум. И снова они едва слышали друг друга. К ним подскочил мальчишка-газетчик.

— Sangriento combate en mora de Ebro. Los aviones de los rebeldes bombardean Barcelona. Es inevitable la muerte del Papa [145] Кровавая битва на берегах Эбро. Самолеты мятежников бомбардируют Барселону. Смерть папы неизбежна (исп.). .

Консул вздрогнул; внезапно ему почудилось, будто газетные заголовки возвещают о нем. Но это, конечно же, относилось к папе Римскому, чья смерть неизбежна. Как будто кто-нибудь может избежать смерти! Посреди площади человек взбирался по гладкому флагштоку, хотя трудно было понять, как он ухитряется обойтись без веревок и перекладин. На большой карусели около эстрады диковинные, длинномордые деревянные лошадки, укрепленные на упругих шарнирах, плавно покачивались в медленном непрерывном хороводе. Мальчишки на роликовых коньках, ухватившись за стойки парусинового тента, натянутого над каруселью, кружились с восторженными воплями, а двигатель с развинченным кожухом прогрохотал, как паровой насос, и заглох: мальчишки свистели, улюлюкали. Выкрики «Барселона!» и «Валенсия!» сливались со стуком и гомоном, ударяя по нервам консула. Жак указывал на разрисованные панели, опоясывавшие карусель сплошь по внутреннему ободу, насаженному на вращавшую ее ось. Вон русалка, покоясь на волнах, расчесывает волосы и услаждает своим пением моряков, которые плывут на линкоре с пятью трубами. Вон мелькнула еще какая-то мазня, которая, по-видимому, изображает Медею, убивающую своих детей, но нет, оказывается, это пляшущие обезьяны. Пять кротких оленей, величественных и странных до неузнаваемости, глянули на них со склона шотландской долины и умчались прочь. Следом во весь опор проскакал красавец Панчо Вилья с усами, похожими на велосипедный руль. на велосипедный руль. Но поразительной всего была картинка, на которой красовались влюбленные, мужчина и женщина, отдыхающие на речном берегу. Грубая и детски наивная, картинка эта была проникнута неким ясновидением, неким подлинным, страстным духом любви. Лица влюбленных выражали какое-то бессмысленное недоумение. И все-таки верилось, что они сжимали друг друга в объятиях там, у реки, под золотыми вечерними звездами. «Ах, Ивонна, — подумал он О внезапно нахлынувшей нежностью, — где же ты, моя любимая? Любимая...» И на мгновение ему показалось, будто она здесь, рядом. Но сразу же он вспомнил, что потерял ее; а потом вспомнил, что это не так, что горькое чувство утраты связано со вчерашним днем, с долгими месяцами его одиноких страданий. Вовсе он ее не терял, она всегда была с ним рядом, она и сейчас рядом или как будто рядом. Консулу захотелось высоко поднять голову и радостно, как тот индеец на коне, вскрикнуть: она рядом! Очнись, ведь она же вернулась! Ивонна, милая, дорогая, я люблю тебя! Его охватило желание сейчас же, немедля, найти ее, увести домой (там, в саду, лежит недопитая белая бутылка с текилой), положить конец этим бессмысленным странствиям, а главное, быть с ней вдвоем, желание немедля вернуться к простой, счастливой жизни и вкушать хотя бы те невинные удовольствия, каким предаются вокруг него все эти добрые люди. Но разве знали они с Ивонной когда-нибудь простую, счастливую жизнь? Разве такое благо было для них. Когда-нибудь доступно? Да, было... A как же та запоздалая открытка, что лежит сейчас под подушкой у Ляруэля? Ведь она принесла ему лишь ненужные, горькие страдания, принесла ему, пожалуй, именно то, чего он хотел. Приди она своевременно, разве изменилось бы тогда что-нибудь по существу? Едва ли. Ведь приходили же от нее другие письма — черт возьми, куда они все-таки подевались? — и от этого не изменилось ровно ничего. Как будто он их не читал. Но ведь он их, можно сказать, действительно не читал. И вскоре он забудет, куда подевал открытку. А все же то внезапное желание — рожденное как отклик на желание Ивонны — не покидало его, желание найти, найти ее немедля, пойти наперекор проклятой судьбе, и желание это граничило с твердой решимостью... Выше голову, Джеффри Фермин, возблагодари бога и действуй, пока не поздно. Но словно чья-то тяжкая рука гнула его голову вниз. Желание исчезло. И сразу, словно облако затмило солнце, ярмарка предстала перед ним в совершенно ином свете. Бойкий рокот роликовых коньков, веселая, хоть и легкомысленная музыка, возгласы детей, оседлавших длинномордых лошадок, чередование диковинных картин — все обрело вдруг какой-то непостижимый, безысходный трагизм, стало далеким, чуждым, словно душа провидела истинный облик мира до последних глубин, перенесенная в мрачную стихию смерти, и грозовой тучей нависла безутешная скорбь; консул почувствовал, что ему необходимо выпить...