Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Но положим, все-таки на него упало бы обвинение в воровстве, внушал он им взглядом, и глаза его теперь были раскрыты широко, чуть настороженные, вызывающе дерзкие, положим, дошло бы до ареста, все равно, мог бы этот индеец рассчитывать, даже останься он в живых, получить свои денежки? Конечно же, нет, это всякому ясно. Полиция сама по себе, пожалуй, еще имеет совесть, там люди как люди. Но попади он в лапы к этим добровольцам, тогда другой разговор, они попросту прикарманят деньги, уж будьте спокойны, вот сейчас и обчищали бы они индейца, да только доброе дело уже сделано.

А поэтому всякий, кто искренне хочет, чтобы деньги индейца были в сохранности, пускай отбросит скверные подозрения или хотя бы судит с осторожностью; и если здесь, в автобусе, он сам, вполне умышленно, не станет больше перекладывать монеты из руки в руку, вот, или высыплет часть к себе в карман, вот, или же, скажем, остаток сам собой посыплется к нему в другой карман, вот — причем весь этот спектакль, без сомнения, был разыгран специально для них, иностранцев и свидетелей происшествия, — не нужно придавать этому значения, такие его поступки отнюдь не говорят о том, что он вор или вопреки своим добрым намерениям решился украсть деньги и в конце концов стать вором.

К тому же невозможно отрицать, что деньгами, куда их ни положи, он владеет открыто и явно, на глазах у всего мира. Право его признано, как захват Абиссинии.

Тем временем человек, взимавший плату с пассажиров, делал свое дело, а когда закончил, отдал выручку шоферу. Автобус еще прибавил скорости; дорога вновь сузилась, стала опасной.

Вниз по склону... Шофер налег на ручной тормоз, и они с пронзительным визгом въехали в Томалин, описывая крутые зигзаги. Справа, безо всякого ограждения, простирался отвесный обрыв, снизу, из глубины, выпирал пыльный каменистый горб, на нем рос кустарник, вкривь и вкось торчали деревья...

Истаксиуатль давно уже скрылся из виду, но на долгом извилистом спуске стал виден Попокатепетль. Он исчезал и появлялся снова во всем своем бесконечном многообразии, то далекий, то близкий, порой совершенно недосягаемый, а потом вдруг доступный взгляду, словно вот он, сразу за поворотом, склоны одеты пышной, великолепной зеленью, видны луга, долины, лесная чаща, а вершина пронзает облака, вся иссеченная градом и метелями...

Мелькнула белая церковка, и они снова очутились в городе, на единственной длинной улице, дальним концом упиравшейся в гору, и впереди, куда сбегались бесчисленные тропы, было небольшое озеро или водоем, в котором купались люди, а за ним вставал лес. Автобус остановился у самого озера.

И вот они опять стоят на пыльной улице, ослепленные белизной, яркостью света. Старухи и все остальные пассажиры уже ушли. Из какой-то двери слышались звучные аккорды гитары, а прямо перед ними прохладно плескалась вода, шумели водопады. Джефф указал дорогу, и они направились к арене «Томалин». А шофер со своим приятелем пошел в пивнушку. За ними увязался pelado. Он шёл прямо как по струнке, высоко поднимая ноги, придерживая обе свои шляпы, словно дул ветер, и на лице у него была бессмысленная улыбка, не торжествующая, а скорей молящая.

Он к ним подсядет; найдет какой-нибудь способ с ними столковаться. Quien sabe?

Вот они скрылись за двустворчатыми дверьми пивнушки:

у нее было премилое название «Todos Conlentos у Yo Таmbien» [177] «Все довольны, и я тоже» (ucn) . Консул заявил великодушно:

— Все довольны, и я в том числе.

В том числе и они, подумал Хью, вон те летуны, парящие с восхитительной легкостью высоко в небесной синеве, стервятники, которые ждут лишь исполнения смертного приговора.

Арена «Томалин»...

Как славно все они развлекались, как весело было им, всем и каждому! Как беззаботно смеялась Мексика, забывая свою многострадальную историю, суровое прошлое, затаенную смерть! Ивонна словно и не расставалась с Джеффри, не уезжала в Америку, не страдала весь этот год, и на миг ей почудилось даже, будто они только сейчас впервые приехали в Мексику; ее вновь переполняла горячая, трепетная, радостная уверенность, внезапная, необъяснимая уверенность в том, что страдания будут побеждены, и надежда,— ведь не зря же Джеффри пришел к ней на автобусную станцию? — главное, надежда, предвкушение будущего.

Об этом возвестил с улыбкой бородач гигантского роста в белоснежном мексиканском плаще, расшитом лазурными драконами. Он торжественно обходил арену, на которой в воскресенье сойдутся боксеры, и вез за собой по пыльной земле что-то похожее на «Ракету», на первый в мире паровоз.

Это был искусно сделанный фургончик для торговли орехами. Она видела, как четко работает миниатюрный паровой движок, с усердием лущит орехи. И как дивно, как чудесно после всех сегодняшних тревог и злоключений, после долгого, утомительного пути, здесь, на шаткой, переполненной трибуне, почувствовать себя частицей яркого, сверкающего, как этот плащ, бытия, частицей солнечного света, манящих запахов, смеха!

Время от времени на фургончике открывался клапан, труба изрыгала пар, полированный свисток издавал пронзительную трель. Похоже было, что этому рослому бородачу вовсе не хочется торговать орехами. Просто он не устоял перед соблазном показать людям свой замечательный паровозик; вот глядите, это мое достояние, моя отрада, моя надежда и, быть может, даже (он был совсем непрочь, чтобы так подумали) мое изобретение! И все были в восторге от него.

Он вывез фургончик, который напоследок весь изошел паром и залился победной трелью, прочь с арены в ту секунду, когда по другую сторону, из ворот, выскочил бык. Этот бык тоже рад был повеселиться — надо полагать. Роr que no? [178] Почему бы и нет? (исп.) Он ведь знал, что его не убьют, что это только игра и нужно принять участие в общей забаве. Но свое веселье бык покамест сдерживал; бурно ворвавшись на арену, он сбавил прыть и пошел кругами, медленно, задумчиво, хотя и поднимая при этом целые тучи пыли. Он, как и все, готов был с азартом отдаться игре, пускай даже ему от этого не поздоровится, но прежде люди должны признать, что он не роняет своего достоинства.

Однако зрители, сидевшие на грубом барьере с краю арены, при его приближении едва давали себе труд приподнять ноги, а те, которые лежали на животах, удобно высовываясь за нижнюю перекладину, как бы служившую им изголовьем, и вовсе не желали пошевельнуться.

В то же время какие-то темпераментные пьянчуги вылезали на арену и норовили раньше времени вскочить быку на спину. Это было нарушением правил: полагалось изловить быка особым способом, в честной борьбе, и потому их вывели с арены, а они шли, упираясь, ковыляли на нетвердых ногах, но сияли неиссякаемой радостью...