Эрнст Гофман - Житейские воззрения Кота Мурра

Что до первого, то установлено точно, что в Генионесмюле, где родился и воспитывался Иоганнес Крейслер, действительно жил человек, облик коего и все манеры казались странными и необъяснимыми. Тут надобно сказать, что городок Генионесмюль был доподлинным раем для всевозможных чудаков, и Крейслер рос, окруженный самыми диковинными особами, производившими на него впечатление тем более сильное, что он в детстве вовсе не общался со своими сверстниками. Упомянутый оригинал носил ту же фамилию, что и небезызвестный юморист, ибо звали его Абрагам Лисков, и был он органным мастером, причем временами глубоко презирал свое занятие, временами же превозносил до небес, так что никогда нельзя было знать, каково истинное его мнение.

По словам Крейслера, в их семье о Лискове всегда говорили с глубоким уважением, почитали его величайшим искусником и сокрушались лишь о том, что сумасбродные причуды и шальные затеи отпугивают от него людей. Тот или иной горожанин упоминал порой как о большом счастье, что господин Лисков пометил его дом, собственноручно натянул новые струны и настроил фортепьяно. Притом рассказывали о его фантастических проделках, и это возбуждало в маленьком Иоганнесе сильнейшее любопытство; еще не зная этого человека, он весьма ясно представлял себе его облик, мечтал его увидеть, и когда дядя успокаивал его, говоря, что господин Лисков, быть может, придет к ним исправить ветхое фортепьяно, мальчик всякое утро спрашивал, когда же, в конце концов, появится господин Лисков. Но интерес мальчика к таинственному органному мастеру перерос в глубокое преклонение, смешанное с изумлением, когда однажды в соборе, куда дядюшка, как правило, ходил не часто, Иоганнес впервые услышал большой прекрасный орган и дядя сообщил ему, что этот величественный инструмент изготовил не кто иной, как господин Лисков. С той минуты образ Абрагама Лискова, сложившийся в воображении Иоганнеса, исчез, уступив место другому, отнюдь не похожему на первый. По мнению мальчика, господин Лисков был высоким, статным мужчиной, красивой наружности, со звонким, сильным голосом, и ходил он непременно в сюртуке сливового цвета с широкими золотыми галунами. Так всегда был одет крестный отец маленького Иоганнеса, и мальчик питал великое почтение к его богатому наряду.

Однажды, когда дядя с Иоганнесом стояли у открытого окна, по улице стремительно пронесся маленький, худощавый человек в светло-зеленом кафтане из гладкого толстого сукна; широкие обшлага рукавов смешно трепыхались на ветру. Над завитым, напудренным париком была воинственно водружена маленькая треуголка, а по спине змеилась слишком длинная коса. Поступь у человечка была такой тяжелой, что каменная мостовая дрожала, и почти при каждом шаге он сильно ударял о землю длинной испанской тростью. Проходя мимо окна, человечек бросил на дядю пронизывающий взгляд сверкающих, черных как уголь глаз, но не ответил на его поклон. Холодная дрожь пробежала по всему телу маленького Иоганнеса, в эту минуту ему неудержимо захотелось посмеяться над потешным человечком, но он не смог, с такой силой ему стеснило грудь.

― Это был господин Лисков, ― заметил дядя.

― Так я и знал! ― ответил Иоганнес и, пожалуй, сказал правду... Он не был ни статен, ни высок, господин Лисков, и не носил сюртука сливового цвета с золотыми галунами, подобно крестному отцу ― коммерции, советнику, но, сколь ни странно, сколь ни поразительно, мальчик представлял его себе именно таким до посещения собора, до того, как он услышал великолепный орган. Иоганнес еще не успел оправиться от ощущения, сходного с внезапным испугом, как господин Лисков вдруг остановился, повернул назад, стуча каблуками, подошел к окну, отвесил дяде низкий поклон и убежал, громко расхохотавшись.

― Ну, разве пристало так вести себя степенному человеку, как-никак сведущему в науках, причисляемому за свое большое мастерство в изготовлении органов к художникам, коим законы страны дозволяют носить шпагу? Невольно подумаешь, что он с раннего утра уже во хмелю или сбежал из дома умалишенных! Но вот увидишь: теперь он непременно явится и починит наше фортепьяно.

Дядя оказался прав. Господин Лисков явился назавтра же, но, вместо того чтобы заняться починкой фортепьяно, потребовал, чтобы маленький Иоганнес что-нибудь ему сыграл. Мальчика посадили на стул, подложив под него несколько фолиантов, господин Лисков встал против него, облокотился обеими руками на фортепьяно и не сводил с мальчика неподвижного взора, чем привел его в такое замешательство, что он то и дело спотыкался, разыгрывая по старой нотной тетради менуэты и арии. Господин Лисков все это время хранил полную серьезность, но вдруг Иоганнес соскользнул с сиденья и свалился под фортепьяно, а органный мастер, который сам одним движением и выбил у него из-под ног скамеечку, покатился со смеху. Сконфуженный мальчик выкарабкался наружу, но господин Лисков уже уселся на его место, вытащил из кармана молоток и так безжалостно стал колотить по клавишам, словно хотел разбить бедный инструмент на тысячу кусков.

― Да в уме ли вы, господин Лисков? ― воскликнул дядя, а маленький Иоганнес, вне себя, возмущенный поведением органного мастера, изо всех сил захлопнул крышку инструмента. Господину Лискову пришлось быстро откинуться назад, чтобы его не ударило по голове. Мальчик крикнул:

― Ах, дорогой дядюшка, это не тот чудесный мастер, что построил прекрасный орган, нет, это какой-то глупый человек, и ведет он себя как невоспитанный мальчишка!

Дядя подивился смелости племянника, но господин Лисков долго и пристально смотрел на него, а потом со словами: «Да, прелюбопытная персона!» ― медленно и бережно поднял крышку фортепьяно, достал инструменты и принялся за работу; он закончил ее через несколько часов, так и не вымолвив за все время ни единого слова.

С той поры органный мастер стал выказывать мальчику явное расположение. Он приходил почти ежедневно и вскоре сумел покорить сердце Иоганнеса, раскрыв перед ним неведомый дотоле яркий мир, где живой ум мальчика мог развиваться с большей силой и свободой. Достойно порицания было лишь то, что с годами, по мере того как Иоганнес подрастал, Лисков стал поощрять мальчика к самым неистовым шалостям, жертвой которых чаще всего становился дядя, ибо ограниченный ум и нелепые повадки его давали достаточно пищи для подобных шуток. Несомненно одно, что, когда Крейслер жаловался на грустную заброшенность в детские годы и описывал жестокое душевное смятение его в ту пору, он имел в виду свои нелады с дядей. Да и мог ли мальчик почитать человека, призванного заменить ему отца, но вызывавшего лишь насмешки всем своим обликом и поведением?