Иоганн Гете - Годы учения Вильгельма Мейстера

Дети прыгали и пели без устали, особенно непривычно шаловлива была Миньона. Она била в бубен со всей возможной грацией и живостью, то с нажимом быстро водила пальцем по бубну, то стучала по нему тыльной стороной или кистью руки, а то еще в переменном ритме ударяла себя бубном по колену или по голове или же слегка потряхивала им, чтобы только звенели бубенцы, извлекая таким образом из этого простейшего инструмента самые разнообразные звуки. Вдоволь нашумевшись, дети расселись в кресле, оказавшемся пустым, как раз напротив Вильгельма.

— Прочь с кресла! — закричал Зерло. — Оно, как видно, оставлено для призрака; если он явится, вам будет худо!

— А я его не боюсь, — заявила Миньона. — Придет, так мы встанем. Он мой дядя и ничего плохого мне не сделает.

Ее слов не понял никто, кроме тех, кто знал, что она называла своего мнимого отца «Большим чертом».

Актеры переглянулись и окончательно утвердились в подозрении, что призрак появлялся не без ведома Зерло. Все по-прежнему болтали и пили, только девушки время от времени с опаской косились на дверь.

Сидя в глубоком кресле и, точно марионетки из ящика, выглядывая из-за стола, дети вздумали сыграть сценку в соответствующем роде. Миньона превосходно имитировала скрипучие марионеточные голоса, а под конец она и Феликс стукнулись головами друг о друга и об край стола, да так крепко, что это могли, пожалуй, выдержать лишь деревянные куклы. Миньона разыгралась до исступления, и гостям, которые поначалу искренне смеялись ее выдумкам, пришлось обуздывать ее. Но уговоры мало помогали, наоборот, теперь она вскочила с места и принялась носиться вокруг стола, потрясая бубном. Волосы у нее разметались, и когда она откидывала голову, а всем телом будто взвивалась в воздух, то напоминала менаду, чьи буйные и почти немыслимые позы не перестают изумлять нас на античных памятниках.

Раззадоренные искусством детей и поднятым ими шумом, все старались внести свою лепту в увеселение общества. Женщины пропели несколько канонов. Лаэрт пощелкал соловьем, а педант под сурдинку исполнил концерт на варгане. [50]Между тем соседи и соседки затевали всевозможные игры, где встречаются и сплетаются руки, и многие парочки не могли воздержаться от знаков обнадеживающей нежности. Мадам Мелина особенно живо проявляла склонность к Вильгельму. Время было за полночь, и Аврелия, одна только и владевшая своими чувствами, поднявшись, напомнила остальным, что пора расходиться.

На прощание Зерло изобразил фейерверк, до непостижимости точно воспроизводя губами звук ракет, шутих и огненных колес. Стоило закрыть глаза, чтобы получилась полная иллюзия. Тем временем все встали, и кавалеры предложили дамам руку, дабы проводить их домой. Вильгельм с Аврелией вышли последними. На лестнице им встретился заведующий сценой и сказал:

— Вот дымка, за которой скрылся призрак. Она застряла в люке, и мы только что нашли ее.

— Примечательнейшая реликвия! — вскричал Вильгельм, беря у него ткань.

В этот миг кто-то вцепился ему в левую руку, а вслед за тем он ощутил резкую боль. Притаившаяся Миньона схватила и укусила ему руку. Скатившись мимо него по перилам, она исчезла.

Выйдя на свежий воздух, все почувствовали, что нынче вечером забыли меру, и, не прощаясь, разошлись.

Вильгельм едва добрался до своей комнаты, как, скинув одежду и погасив свет, поспешил в постель. Сон начал уже его одолевать, однако, услышав за печкой шорох, он насторожился.

В его разгоряченном воображении сразу же всплыл образ короля, закованного в латы; готовясь заговорить с призраком, он привстал, как вдруг нежные руки обвили его, жаркие поцелуи замкнули ему уста, а к груди прильнула грудь, оттолкнуть которую у него недостало сил.

На другое утро Вильгельм проснулся с неприятным чувством и увидел, что постель его пуста. Он не выспался с похмелья, в голове стоял дурман, а воспоминание о неведомой ночной гостье наполняло его тревогой. Прежде всего он заподозрил Филину, однако же прелестное тело в его объятиях не напоминало ее.

Истомленный страстными ласками, друг наш уснул подле таинственной и безмолвной гостьи, а теперь уже не сыскать ее следов. Он вскочил и, одеваясь, заметил, что дверь, которую обычно держал на задвижке, была лишь притворена, и никак не мог вспомнить, замкнул ли он ее вчера вечером.

Но больше всего поразился он, найдя у себя на кровати ту дымку, которой был окутан призрак. Он принес ее с собой и, должно быть, сам бросил туда. На кромке серой прозрачной ткани черными буквами была вышита надпись. Он развернул полотнище и прочел: «В первый и последний раз! Беги, юноша! Беги!» Он был ошеломлен и не знал, что ду* мать.

В эту самую минуту вошла Миньона и принесла завтрак. Вильгельма удивил, вернее сказать, даже испугал вид девочки. Казалось, она повзрослела за одну ночь; с величавым, горделивым достоинством приблизилась она к нему и так серьезно посмотрела прямо ему в глаза, что он не мог выдержать ее взгляд. Она даже не дотронулась до него, хотя обычно пожимала ему руку, целовала в щеку, в губы, в плечо, и, как только привела в порядок его вещи, молча удалилась.

Наступил час, назначенный для считки; актеры собрались, но все были в расстройстве чувств после вчерашнего пиршества. Вильгельм, как мог, постарался овладеть собой, чтобы сразу же не погрешить против своих столь горячо проповедуемых принципов. Ему помогла усердная выучка, ибо выучка и навык во всяком искусстве призваны восполнять пробелы, зачастую оставляемые талантом и настроением.

Кстати, по этому поводу сама собой напрашивается мысль, что не годится начинать с празднества любое дело, которое будет долговременным, став призванием и укладом жизни. Праздновать надо лишь то, что благополучно завершено; а помпезное начало только исчерпывает охоту и силы, из которых рождается рвение, поддерживающее нас в длительных трудах. Среди всех торжеств неуместнее всех свадебное торжество; уж оно-то, как ничто иное, требует тишины, смирения и упования.

Так тянулся день, и Вильгельму он казался будничнее всякого другого. Вместо привычной вечерней беседы все безудержно зевали; интерес к «Гамлету» исчерпался, все даже были недовольны, что завтра должно состояться второе его представление.

Вильгельм продемонстрировал покрывало призрака; отсюда следовало заключить, что больше он не явится. Решительнее всех доказывал это Зерло который, по-видимому, был хорошо осведомлен о намерениях загадочного пришельца; но тогда слова: «Беги, юноша! Беги!»-были совсем необъяснимы. Как мог Зерло быть в сговоре с кем-то, кому явно хотелось удалить из труппы самого лучшего актера?

Теперь приходилось отдать роль призрака ворчуну, а роль короля — педанту. Оба заявили, что роли уже разучены, да это было не мудрено: при большом количестве репетиций и подробном обсуждении пьесы все так изучили ее, что смело могли бы меняться ролями. Однако кое-что наспех прорепетировали снова, а когда уже совсем поздно стали расходиться, Филина, прощаясь, шепнула Вильгельму: