Исаак Зингер - Враги. История любви

Телефон снова зазвонил, и Герману показалось, что сквозь звон он слышит машин голос: "Выслушай но крайней мере, что я хочу сказать тебе!" По всем законам судопроизводства обе стороны имеют право высказаться. Герман знал, что снова нарушает свое слово — но не смог удержаться от того, чтобы встать и поднять трубку.

"Алло".

На другое конце провода было тихо. Маша не могла выговорить ни слова.

"Кто это?", — спросил Герман.

Никто не ответил.

"Ты шлюха!"

Герман услышал шорох быстрого вздоха.

"Ты жив еще??", — спросила Маша.

"Да, я еще жив".

Снова долго было тихо.

"Что случилось?"

"Случилось то, что я понял, что ты дрянь". Герман кричал. Слова рвались из него.

"Ты рехнулся!", — возразила Маша.

"Я проклинаю день, когда встретил тебя! Отродье!"

"Боже мой! Что я сделала?"

"Ты заплатила за развод проституцией!"

Герману казалось, что голос, кричавший это, был не его голос. Так ревел его отец, когда обличал неверующего еврея: гой, дьявол, отщепенец! Это был древний еврейский вопль — вопль против тех, кто нарушил заповеди. Маша начала кашлять. Казалось, она задыхается.

"Кто рассказал тебе это? Леон?"

Герман обещал Леону Тортшинеру не называть его имени. Все-таки он запретил себе лгать. Он молчал.

"Он злобный черт и…"

"Может быть, он и злобный, но он сказал правду".

"Он потребовал этого от меня, но я плюнула ему в лицо. Вот правда! Если я лгу, то пускай завтра утром я больше не проснусь и пускай я покоя не найду в гробу. Сведи нас лицом к лицу, и если он отважится повторить эту подлую ложь, я убью его и себя тоже. О, Господи!"

Маша причитала пронзительно, и ее голос тоже звучал не как голос; это был глас еврейки прошедших времен, которую несправедливо обвинили в дурном поступке. Герману казалось, что он слышит голос ушедших поколений.

"Он не еврей! Он нацист!"

Маша плакала так громко, что Герману пришлось отодвинуть трубку от уха. Он стоял и слушал ее плач. Вместо того, чтобы затихать, плач становился все громче. Германом снова овладел гнев.

"У тебя был любовник здесь, в Америке!"

"Если у меня был любовник в Америке, то пусть я заболею раком. Пусть Бог услышит мои слова и покарает меня. Если Леон выдумал это, то пусть проклятье упадет на его голову. Отец небесный, посмотри, что они делают сом ной! Если он сказал правду, то пусть ребенок умрет у меня в животе!"

Перестань! Ты воешь как баба!"

"Я не хочу больше жить".

Рыдания захлестнули Машу.

Всю ночь шел снег — крупный и сухой, как соль. На улице, где жил Герман, были едва видны контуры немногих автомобилей, погребенных под снегом. Герман подумал, что так выглядели засыпанные пеплом повозки в Помпеях, когда пробудился Везувий. Ночное небо стало фиолетовым, словно Земля, каким-то чудом совершив поворот, перешла на новую неведомую орбиту. Герман вспоминал юность: ханука, как выпускали жир из кур, готовя их для грядущей пасхи, игры, катание на коньках по замерзшим водосточным канавам, чтение ежедневного отрывка из Торы, который начинался: "И Иаков жил в стране своих отцов". Прошлое существовало! Герман говорил сам с собой. Даже если считать, что время — это не более чем способ мышления, как утверждал Спиноза, или форма восприятия, как думал Кант — все-таки невозможно опровергнуть тот факт, что зимой в Живкове печи топили дровами. Его отец, благослови Господь его память, изучал Гемару и комментарий к ней. в то время как его мать варила блюдо из перловки, фасоли, картошки и сушеных грибов. Герман мог почувствовать вкус каши, мог слышать, как читая, бормочет его отец и как говорит на кухне с Ядвигой его мать, как звенит колокольчик на санях, на которых крестьянин вывозит из леса дрова.

Герман, в халате и тапочках, сидел в своей квартире. Хотя была зима, окно было приоткрыто; в щель втекал шум, как будто под снегом стрекотали бесчисленные цикады. Дома было очень жарко. Дворник топил всю ночь. Пар в батареях, исполненный невыразимой тоски, пел свою однообразную песню. Герману казалось, что в шуме, производимом паром, он слышит жалобу: плохо, плохо; тоска, тоска; болезнь, болезнь, болезнь. Он не зажигал свет, и комната была наполнена отраженным снежным сиянием, лившимся с неба. Это было что-то вроде северного сияния, о котором Герман читал в книгах. Некоторое время он глядел на книжную полку и тома Гемары, которые стояли там в забвении и пыли. Ядвига не осмеливалась прикасаться к священным книгам.

Герман не мог заснуть. Рабби, найденный Машей, обручил его с ней. По его расчетам, она была на шестом месяце, хотя этого и не было заметно. А у Ядвиги тоже не было месячных.

Герман размышляй о еврейской пословице: "Десять врагов не причиняют человеку столько вреда, сколько он сам".Но он знал, что все это сотворил не он сам; тут все время присутствовал его тайный недруг, его демон. Вместо того, чтобы уничтожить Германа одним ударом, недруг насылал на него все новые и новые страдания, в которых он запутывался все сильнее и сильнее.

Герман втянул в себя холодный воздух, веявший с океана и пахнувший снегом. Он выглянул в окно и ощутил желание помолиться, но кому? Какое он имел теперь право обращаться к высшим силам? Через некоторое время он снова лег в постель рядом с Ядвигой. Это была их последняя ночь вместе. Утром он снова отправится в деловую поездку — то есть поселится у Маши.

С тех пор, как во время церемонии бракосочетания он надел кольцо на Машин указательный палец, она была занята тем, что создавала уют в квартире и убирала его комнату. Ей больше не было нужно по ночам приходить к нему, таясь от своей матери. Она пообещала ему не ссорится с ним из-за Ядвиги, но нарушила слово. При любой возможности она проклинала Ядвигу, а однажды у нее даже вырвалось, что она убила бы ее. Машина надежда, что после того, как она выйдет замуж, мать прекратит осыпать ее упреками, не оправдалась. Шифра Пуа жаловалась, что понятия Германа о браке — сплошное издевательство. Они с Германом обменивались только самыми необходимыми словами. Она запретила ему называть себя "тещей". Шифра Пуа еще глубже погрузилась в свои молитвы, еще чаще, чем прежде, листала книги и как никогда много читала еврейские газеты и мемуары жертв гитлеризма. Большую часть времени она проводила в своей затемненной спальне, и нельзя было понять, размышляет она там или дремлет.

Беременность Ядвиги — это была новая катастрофа. Рабби в синагоге, куда Ядвига ходила на Йом-Кипур, взял с нее десять долларов, одна из женщин сводила ее на ритуальные омовения, и теперь Ядвига перешла в иудейскую веру. Она следовала всем правилам очищения. Она все время задавала Герману вопросы. Разрешается ли хранить мясо в холодильнике, если там стоит бутылка молока? Можно ли после фруктов есть молочные продукты? Можно ли ей писать матери, которая по еврейским законам больше не была ее матерью? Соседки сбивали ее с толку своими противоречивыми советами, основанными на местечковых предрассудках. Один пожилой еврей, иммигрант и уличных торговец, пытался объяснить ее алфавит. Ядвига больше не слушала польские радиопрограммы, а только еврейские передачи: в этих передачах были сплошные плачи и вздохи, даже в песнях слышались всхлипы. Она попросила Германа говорить с ней на идиш, хотя мало что понимала. Все чаще она говорила ему, что он ведет себя не так, как другие евреи. Он не ходил в синагогу, у него не было ни талеса, ни филактерий.