Жорис-Карл Гюисманс - Там внизу, или Бездна

Настойчиво повторяются, подобно неутешному припеву, в конце каждого показания слова: «Они горько сетуют о детях» или «Они предаются великой скорби». Плачут женщины повсюду, где Жиль воздвигает свои склепы.

Сперва поднимается молва в устрашенном народе, что его чад губят злые феи, смертоносные гении. Но исподволь зарождаются наконец чудовищные подозрения. Повсюду, где пребывает маршал, переезжает ли он из крепости Тиффож в замок Шанптосе и оттуда в укрепление де Ла Суз или в Нант, струятся ручьи слез. Не досчитываются на утро детей в деревнях, через которые он проезжает. Трепеща, убеждаются крестьяне, что исчезают дети-отроки там, где показываются верные друзья маршала – Прелати, Роджер де Бриквиль, Жиль де Силле. В ужасе замечают, наконец, люди, что старуха именем Перрина Мартэн блуждает в серой одежде, закрыв, подобно Жилю де Силле, лицо черной вуалью. Она подзывает детей, и речь ее так обольстительна, а облик, когда откинет вуаль, так чарует, что дети следуют за ней до лесных опушек, а там их схватывают неизвестные мужчины и увозят, накинув на них мешки. И устрашенный народ прозывает эту вербовщицу плоти, эту людоедку кличкой Ла Меффрэ – по имени одной из хищных птиц.

Под началом великого ловчего Сьера де Бриквиля разъезжают, охотясь за детьми, посланцы его по селам и местечкам. Не удовлетворенный добычей их Жиль всматривался часто в окна замка и испытующе разглядывал юных нищих, которые подходили за милостыней, прельщенные славой о его щедрости. Он приказывал забирать в замок и ввергать в тюремное подземелье тех из них, наружность которых подстегивала его вожделения. И там оставались они, пока не чувствовал маршал влечения насладиться яствами плоти.

Скольких детей умертвил он, предварительно осквернив? Поглощенный насилиями, распаленный жаждою убийств, он не знал этого сам! Источники того времени исчисляют, что им загублено от семисот до восьмисот жертв, но число это, по-видимому, преуменьшено, неточно. Опустошены целые местности. Перевелись юноши в селении Тиффож. Нет больше в Сюзе детей мужского пола. Трупами завалено целое подземелье одной из башен Шанптосе! Гильом Гилере, один из свидетелей, показаний которого имеются в следственных актах, объявляет, будто «некий Дю Жарден рассказывал ему, что нашел в названном замке бочку, набитую телами мертвых детей».

До сих пор еще сохранились следы его злодеяний. Два года назад какой-то врач открыл в Тиффоже подземную темницу, в которой оказалось множество костей и черепов.

Мы знаем, что Жиль сознался в невероятнейших жертвоприношениях, знаем, что друзья его подтвердили ужасные подробности.

В сумерках, разгорячив свои чувства тяжелой, сочной дичью, распаленные, одурманенные жаром насыщенных пряностями напитков, удалялись в один из глухих покоев замка Жиль и его друзья. Туда приводили из подземной тюрьмы мальчиков. Их раздевали, затыкали им рот. Маршал щупал их, насиловал, затем закалывал их ударами кинжала, наслаждаясь, отсекал одну часть тела за другой. Иногда вскрывал грудь и устами припадал к трепещущим легким. Распоров живот, нюхал рану, руками раздирал ее зияющее отверстие и садился на растерзанное тело.

Обагрившись кровавой жидкой грязью теплых внутренностей, он слегка оборачивался и через плечо любострастно созерцал последние трепеты, предсмертные судороги. По собственным его словам, «сильнее всего наслаждался он муками, слезами, ужасом кровью, и не было для него больше радости, утехи выше».

Из неизданного еще отрывка отчетов о его процессе мы узнал и, что «вышеупомянутый возбуждался от маленьких мальчиков, иногда – от маленьких девочек, с которыми сожительствовал. Говорят, он брал их с большим удовольствием и меньше мучил, если они были красивы от природы». В конце концов он медленно перерезал им шею и рассекал труп на части. После чего белье, платье, трупы ввергали в печь – в пламя пылавших дров и сухих листьев, а пепел частью бросали в отхожие места, частью развеивали по ветру с башенных вершин, раскидывали в канавы и рвы.

Усиливается безумие его вожделений. До сих пор он изливал на живых и умирающих неистовую ярость своих чувств. Но вскоре ему наскучило осквернять плоть, задыхавшуюся в муках, и он совершал любовные действа с мертвецами. Страстный художник, он с криком восторга целовал красивое тело своих жертв. Устраивал как бы состязание мертвой красоты – поднимал за волосы ту из отсеченных голов, которая удостаивалась первенства, и пылко припадал к ее холодным устам.

Несколько месяцев его удовлетворяла извращенность вампиризма. Вслед за этой чрезмерностью он, обессилев, впал в тяжкий сон, в давящее забытье, подобное той летаргии, которая гнела сержанта Бертрана после совершенного им осквернения могил. Но если видеть в свинцовом сне один из симптомов вампиризма, который вообще изучен еще недостаточно, если считать Жиля де Рэ человеком извращенных чувств, неподражаемым изобретателем мук и умерщвлений, то все же следует признать, что одной своей особенностью он выделяется среди жесточайших злодеев, исступленнейших садистов – такой кажется она бесчеловечной, такой чудовищной!

Жиля не удовлетворяли больше все ужасы безумия, все его мрачные злодейства. Он окрасил их едким ядом необычного греха. Мало было ему смелой, расчетливой лютости зверя, который наслаждается телом своей жертвы. Жестокость его не ограничивается уже плотью. Она углубляется, перекидывается на душу. Он стремится терзать не только тело ребенка, но его душу, ухищрением воистину дьявольским обманывает благодарность, надругается над влечением, похищает предательски любовь. Стремительным порывом достигает он запредельности людского бесчестия, погружается в глубочайший сумрак зла.

Что же изобрел он?

В его покой приводили злосчастного ребенка, и Бриквиль, Прелати, Силле вешали жертву на вбитый в стену крюк. Ребенок задыхался, но Жиль в этот миг приказывал снять и высвободить его из петли. Заботливо сажал малютку на колени, отогревал, ласкал, лелеял, осушал слезы, успокаивал, показывая на соучастников: ты видишь, какие они злые, но они слушаются меня, не бойся, я спасу тебе жизнь, верну к матери. Вне себя от радости обнимало, любило его в это мгновение дитя, а он нежно надрезывал сзади ребенку шею, «истомлял его», как он выражался. И когда склонялась голова, обагренная ручьями крови, слегка отделенная от туловища, он с яростным воплем сжимал, стискивал, мял тело...

После этих свирепых утех он вправе был думать, что наивысших воплощений достигло под пальцами его искусство людоеда, назрело мерзостнейшим гноем, и в горделивом восклицании вырываются у него слова, обращенные к кучке приспешников: «Никого нет другого на планете, кто дерзнул бы это совершить!»