Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи

— А лещ-то! лещ! тешку леща зажарить да с кашей!

— Ну, я вам скажу, ежели линя тоже приготовить! хоть и невидная, деревенская это рыба, а ежели под красным соусом приготовить да лучку подпустить!

— А про лососину-то и забыли!

— Ну, лососина, пожалуй, и у них есть. У нас в Баден-Ба-дене…

— Что в Баден-Бадене! Бывал я и в Баден-Бадене! Форель — только и свету в окне! Ну, еще лососина, пожалуй… кусочек с горошину подадут… нет, вы про сига нашего вспомните! нет нашего сига! нигде нашего сига нет!

— Какого тут сига искать! щуку едят, назовут «броше́» — и едят!

— А у меня щуку люди не станут есть. При крепостном праве ели, а теперь — баста! Попы — те и сейчас щук едят.

— Тюрбо да тюрбо! а его только и можно есть, что под белым соусом!

Дойдя до такого почти безнадежного результата, спутники мои чувствуют, однако, что зашли уж слишком далеко. Поэтому в мнениях их происходит минутная реакция, выразителем которой, к удивлению, является Павел Матвеич.

— Ну, положим, и не одно тюрбо! — говорит он, не без хитрости подмигивая одним глазом, — вспомните-ка!

— Конечно, не одно тюрбо, — уступает и Василий Иваныч, — ежели всё-то вспомнить, так и у них рыба есть — как рыбе не быть!

— Тоже народ живет — пить-есть надо! — присовокупляет Сергей Федорыч.

— Соль, барбю * — это ведь в своем роде…

— Соусы-с!

— Соусы — это верно, что соусы! Я и сам сколько раз гарсону в кафе Риш говорил: «Что ты меня, Филипп, все соусом-то кормишь! С соусом-то я тебе перчатки свои скормлю! а ты настоящее дело подавай!»

Это замечание опять настроивает мысли на патриотический лад.

Соус? что такое соус? Есть ли это настоящая пища или только та́к, какое-то мнимое, не достигшее преосуществления антреме * ́?

— Ел я их пресловутую буйль-абесс * , — говорит таинственно Павел Матвеич, — это у них вместо нашей ухи!

— Ну уж! куда уж!

— У нас уху-то подадут — а?! Со стерлядью да с налимьими печенками… зо-ло-та-а-я! Да расстегаи к ней…

— Что уж!

— У меня коли уху готовят: сперва из мелких стерлядей бульон сделают, да луку головку туда бросят, потом сквозь чистое полотенце процедят да в этом-то бульоне уж и варят настоящую стерлядь! Так она так на зубах и брызжет!

— Что уж!

— А то буйль-абесс! А они даже и ее только по праздникам едят — диковина!

— И опять-таки: буйль-абесс эта — совсем не уха, а соус!

— Всё соусы! за что ни возьмись — все соус!

— Зато они в соусах — мастера! то есть, впрочем, французы только… Мастера, бестии, соусы приготовлять!

— Еще бы! субиз, морне́, беарнез, борделез… пальчики оближешь!

— Хитер народ! настоящей провизии нет, так на соусах выезжают!

— Настоящей провизией только у нас, в матушке-России, и можно разжиться!

— Только у нас — это верно! Насчет чего другого, а насчет провизии к нам приезжай!

Все трое затихают и погружаются в себя, словно отыскивая в тайниках души какую-нибудь новую провизию для сравнения. Надо, впрочем, сказать, что Сергей Федорыч вообще принимал довольно ограниченное участие в этом разговоре. Как человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве * , он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай поучиться у настоящих культурных людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами европейской культуры.

— Сравните теперь нашего цыпленка с ихним пуле * ! — начинает Павел Матвеич.

— Велика Федора, да дура! — отзывается Василий Иваныч.

— Наш ли цыпленок или ихний? Наш цыпленок — робенок! его с косточками, с головой, со всем проглотить можно! У него и жир-то робячий! Запонируют, это, в сухариках да в сливочном масле заколеруют — так это что!

Опять легкая пауза, в продолжение которой все трое сопят.

— У нас цыпленка гречневой кашей, да творогом, да белым хлебом, да яйцом кормят — ну, он и цыпленок! А у них чем кормят? Был я в жарден даклиматасьон * — там за деньги кормление-то это показывают — срам смотреть!

— Однако, и у них бывают… жирные бывают пуле!

— Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще… разве это цыпленок! Подадут дылду на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!

— Пулярка * — это правильнее.

— Коли пулярка, так и говори, что пулярка, а пуле, мол, пожалуйте в Россию кушать. Да опять и пулярка: наша ли пулярка или парижская — об немецких уж и не говорю! Наша пулярка хоть небольшая, да нежная, тонкая, аромат у ней есть! а тамошняя пулярка — большая, да пресная — черта ли в ней, в этой преснятине! Только говорят: «Савёр * да савёр!», а савёру-то именно и нет!

— Ну, положим, пулярки у них все-таки еще бывают; а вог вы мне что скажите: где у них наша дичь?

При этом вопросе собеседники сначала изумленно переглядываются, потом безнадежно махают руками.

— Наш рябчик, наш тетерев, наш дупель — где они?

— Утица наша… да кряковная! — неосторожно вмешивается Сергей Федорыч и тотчас же стыдливо потупляет глаза.

По холодному блеску глаз, которыми взглянул на него Василий Иваныч, он убеждается, что сделал какой-то непозволительный промах. Утица, да еще кряковная… что́ такое утица? Филе де-каннетон * — еще пожалуй! это, быть может, даже на дело похоже! Крряко-вная! Даже Павел Матвеич, и тот как-то добродушно сконфузился при этом напоминании.

— Те́терева-то, коли в кастрюльке да на чухонском масле зажарить, — спешит Павел Матвеич переменить разговор, — да подрумянить… да чтобы он в кастрюльке-то хорошенько вздохнул… ведь это — что ж!

— Да коли он не лежалый, да аромат этот в нем… ведь это — что!

— А рябчика-то на вертеле… да перчиком, да перчиком… бочка́-то, бочка́!

— У нас тетерев, рябчик, дупель, вальдшнеп, куропатка, а у них — кайль да кайль!

— А по-нашему, кайль-то — перепелка!

— У нас дрозд, а по-ихнему — грив. Думаешь, и бог знает что подают — ан дрозд простой!

— Ну, есть у них и пердро * ́. Это ведь тоже недурно, особливо коли-ежели…

— А вы попробуйте-ка каждый день зарядить пердро да пердро, так оно у вас, батюшка, в горле застрянет! Нет, у нас — как можно! сегодня рябчик, завтра тетерев, послезавтра, пожалуй, пердро… Господи, а поросенок-то! об поросеночке-то и позабыли!

И все вдруг засмеялись, но так любовно, как будто блудного сына обрели * .

— Поросенка за границей днем с огнем не отыщешь! — с знанием дела заявил Сергей Федорыч.

— Им поросенок невыгоден. Я не один раз у Филиппа спрашивал: «Отчего у вас, Филипп, поросенка не подают?» — «А оттого, говорит, что для нас поросенок невыгоден; мы его затем воспитываем, чтоб из него свинья или боров вышел — тогда и бьем!»