Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Тут табе и конная атака, и красных-армейцев нагайкой пужай и задерживай, если бегуть. Тут его в бой, а он раком.

Кругом — леса и болота. Темно и мокро.

И вот в одном селе, по празванию Вечша, собрал Гаморкин совет из казаков. Призвали офицеров, и через три дня, перешли мы на сторону поляков полным составом — и казаки и офицеры казачьи. Нарвались на Поз-нанские войска, на 15-ую дивизию. А командир ейный, прямой и твердый, видать, генерал, — фамилия ему Июнк — пустил наши души на покаяние, а сперва, вроде опрос учинил.

— Чего перешли?

— Казаки мы!

— Все равно, — говорит, — русские!

— Нет — твердо отвечает за всех Гаморкин. — Знать не знаю и ведать не ведаю. Против вас не воюю и войны вам Дон не объявлял. А есть мы — казаки Донские, а страну нашу, Всевеликое Войско Донское, разорили супостаты в конец, Атамана прогнали и всё там под врагами нашими в опустение пришло и в несчастии великом пребывает. Нам хуже никогда не было.

Сказал — рублем подарил.

Генерал ему в глаза заглянул и руку пожал.

Гаморкин где-то раздобыл сигару, запалил ее с одного конца, а другой в рот вставил. Дымит и поплевывает, поплевывает и дымит.

Да, Евграфыч, удивительный, Иван Ильич человек. Казак. И ушли мы в лагеря. Я потом из лагерей — в Германию, а теперь вот сюда пробрался. Без визов и лигамаций. Кому, на кой шут, они нужны! Слыхал я, Нансенов пачпарта наделал, так это для беженцев, не для нас. Нам папаха — пачпарт, а придет время сами себе что надо напечатаем.

Сказал Петухой, дернул плечами, стукнул в бутылку своим стаканчиком:

— Центральная, подавай — и выпил за мое здоровье.

— А что же с ним? — допытываюсь.

— Он от меня в Польше отстал. Иду, говорит, на заработки.

Как, Евграфыч, Гаморкин в Орше голову не потерял — до сих пор не понимаю. С комиссаром сцепился. Вылазим мы вот-так из эталона, сели на коней, флаг нам красный развернули, а комиссар Бочковский говорит:,

— Песню грайте эту, как ее, — „Вышли мы все из народа", или „Борцы идеи, труда титана!"

А Иван Ильич подмигнул ребятам, да как гаркнет:

„Сла-а-а-авим Платова-героя.

Победитель был врагам!"

Тут все со свистом, с подголоском, с гиком, подхватили:

„Победитель был врагам, Слава Донским казакам!"

А комиссар:

— Отставить!

Хлестнул Гаморкин коня, подлетел к нему.

_ Кого, — говорит, — отставить? Всех уже отставили.

— Песню, — лютится комиссар.

— Песня хорошая, Донская! А ежели язык казачий непонятен, так переведем.

Что было?!… Комиссар — за плеть… да ударить не посмел; оглянулся вокруг, видит — один-то он среди казаков, кругом лес. Отъехал. И-эх.

Петухой неожиданно наморщился.

— Чего-чего только не было, — Кондрат Евграфыч!

— Стой! Значит Гаморкин вместе с тобой от красных ушел? Спасся?

— Спасся! И я спасся, а лучше мне у своего куреня под плетнем со смертельной раной завалиться бы, чем так-то вот на своих мозолях седьмой год плыть по житейскому морю. Ни бережка тебе, ни островочка!

— Когда же ты приехал?

— Сегодня.

— Спать где собирался?

— Пока не знаю.

— Ну, тогда идем ко мне.

Привел я его к себе, уложил на свой топчан, — спит он сейчас на нем, похрапывает. Постарел, усы побелели, лицо все морщинами пошло. Разметался во сне, бредит. Сижу, а над ними и всплывают в моем мозгу картины былого; вспоминаю, как когда-то он был у меня в гостях, и Прасковья Васильевна нас катламчиками потчивала. Сижу над ним. Свеча моя оплыла, и фитиль закорючкой, наподобие собачьего хвоста, загнулся и чадит. Пишу о нашей дневной беседе. Один нашелся-таки, — где-то остальные? Да и остальные не так важны, как мучает меня неизвестность об Иване Ильиче.

А уж мы с Петухоем больше не расстанемся.

Есть теперь казаки, которые всеми забыты и Богом и людьми.

Бог-то один, а вот людей много.

И никто из этих людей и не вспомнит, что в селе, скажем Штринберг, или там на какой нибудь границе, или в каком нибудь лесу, или в глубине рудника, бьется в тяжелом труде казак. Что такая скотская жизнь, вдали от родного простора, от семьи и воли степной, сама уже его наполовину расказачила и затерла. Что давно уже предоставленный самому себе, он днем и ночью гонится за куском хлеба. Что Атаманское слово, или письмецо станичника до него и не доберется.

Войсковой праздник, для такого казака, все равно, что буден день и все то слезы, и пьяные, и трезвые, на его щеках высохли, и щеки эти заросли седою щетиною, а глаза ушли глубоко.

И видно только — светится в глазах этих огонек.

Светится еще какой-то огонек, но придет смерть, она проклятая, человека не забывает, дунет-плюнет в глаза казачьи, потушит огонек острый в зрачках, и возьмут чужие люди его за ноги и поволокут на похоронное место, поволокут, да и зароют.

Казака по глазам сразу отличить от других можно.

У многих обличье казачье стерлось, многие и шкуру свою другой заменили, послушными стали, и на все руки, его, скажем, сзади и не угадаешь; ну, а обернулся если в глаза вглядишься — он! Он — казак.

Окаянным Каином шалается без пристанища и семьи! Всего-то он натерпелся, ко всему привык, со всем, вроде, согласился и примирен, а горит все таки в нем — упорный дух.

Это ничего, что кожа да кости остались! Что там туберкулеза или старость — он как свечка.

Горит ровненько, светит в нутре.

Такой вот казак-молчальник, из года в год, в сторону своей степушки глядит. Глядит и молчит.

Оно и правда — о чем разговаривать?

Меня всегда к таким тянуло. Сам я такой и Петухой такой.

Встал он на другой день, я ему работишку нашел, он за нее тотчас же ухватился — хоть бы слово сказал. Метет он улицу, голова опущена — трудится, только и подымет взор свой, когда мимо его конный солдат верхом пройдет. Посмотрит он такому в след, посмотрит, как у коня сзади все четыре подковы поблескивают и по мостовой цокают и опять к метле. Или вспомнит что, или пожалеет о чем — не знаю.

А я наблюдаю за ним. Мне из подвала-пекарни видно и его, и кусок улицы.

Ахмед за ночь уморится хлебы таскать из печи, и уляжется, а я к прилавку — торговлю править.

И потекли так-то вот дни.

Стал Петухой к новому месту привыкать.

Вечерком ляжем мы на наши ложа, закурим, и станем мыслями делится. Он тоже, как и я, вспоминает Гаморкина и знает, я ему сказал, что записываю я об Иване Ильиче — как умею и что могу.

— Знаешь, Кондрат Евграфыч, жили мы вместе с Иваном Ильичем в двадцатом году в Польше, и вот, — прямо скажу, — замечательный он человек. Иной раз такое скажет, что долго потом об этом думаешь. Так вот и казаки, соберутся вокруг него и слушают то, что он говорит.

— Вот, станичники, представьте сабе такую картину. Идут несколько человек темным лесом со своим главным — Атаманом. Они его выбрали и ему подчиняются и вдруг — трах-тарарах! Упали в глубокую яму-западню. Все в яму — бух.