Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Частенько заходил я к Настасье Петровне в отсутствии Ильича. Идешь по хутору, а милый голосок издалека слыхать. Если поет, значит работает. Так я на лавочку присяду, что между воротами и крылечком стоит, слушаю Петровнины песни и на дорогу гляжу, или вниз, под ноги, на придорожную травушку у тына и на хлопотливых муравьев.

Расщелкну семечку, дам им мякиш, уж они то ее тянут, уж они-то пыхтят. Как-же. В ней наедку-то. И масло тебе подсолнушное и прочее. Неделю поди зимой есть будут. Кормлю, черную блестящую братию, Донскую тварь, и слушаю, поет Настасья Петровна.

Слова иной раз не различишь, да и на кой шут они, слова, если мы их наизусть знаем.

Никто меня не пожале-е-ет И ни-кому меня не жа-аль, Никто… тоски моей не знает, И не с кем разделить печаль… Но — ты, да я — нас только дво-о-е, Но ты вздохнешь, я повторю-у-у, Серде…чко скажет поневоле, Что одного тебя люблю…

Жалостная бабья песня. Слушаю я, слушаю. А мыслей в голове? Как муравьев. Будто дали им, как я вот, семечную мякушку, и пыхтят они, мысли, крутятся около мякушки-песни, надрываются. Унесу домой ее, потом, в старости, будет чем насытить усталую душу.

Казак и казачка. Дети старика старого Тихого Дона.

„Но ты вздохнешь, я повторю-у-у"… Эх-хе-хе-е…

Оторву я от газеты узенькую полоску, накручу на палец, сделав козью ножку — закурю. Дым струйкой унесется в синие, далекие и прозрачные небеса. Растянется в ниточку, повиснет в стоячем воздухе и распадется на обрывки исчезнут и они.

Кашляну в руку — прервется песня.

— Кто там? — спросит с дворового порога Петровна.

— Это я, Кудрявов.

— Ты, Евграфыч?

— Я, Настасья Петровна. Здорово дневали?

— Слава Богу. Идить-те в курень.

— А я тут… на лавочке.

— Ну, во двор зайдить-те.

Настасья Петровна — букву „Т" мягко протягивает, открывая при этом пухлые, розовые губы.

Захожу, со скрипом закрываю калитку.

— Что от Ильича цыдульки нет?

— Нет… Забыл нас Иван Ильич, — отвечает Петровна и, усмехнувшись чему-то, идет, ступая твердо босыми ногами, в сарай.

Примащиваюсь на пороге, тут хоть и тень, но все равно, душно.

— А я песню вашу слушал.

— Аю? — несется из сарайчика.

— Песню слушал.

Она с раскрасневшимся лицом несет в корзинке уголь и смеется.

— Нравиться?

Она и довольна и не довольна.

— А вы, Кондрат Евграфыч, знаете, как мы с Ильичем в первый раз встретились?

— Нет.

— Так-то вот… Вечерком в саду пела я у нас на хуторе, а он проезжал. Прыг через забор. Я перепугалась… бежать, а он за мной. Луна была такая… Кругом как день. Поймал он, чья такая, спрашивает…

Петровна ушла с углем в курень, я покачиваю головой — угадываю друга своего и наставника. Вышла, вытирая руки о передник.

— Чья будешь? — А тебе, што за дело? кричу, ступай своей дорогой, пока наши ребята боков тебе не обломали. Ишь, говорит, мала, да на язык бойка. Ухватил меня за руку: — Говори, а не то прибью, как Сидорову козу. Больно схатил так. Я аж зубами заскрипела — Шляхтина, отвечаю. Он меня не выпуская, взял и в губы поцеловал. Я дернулась и убежала. Вот и все знакомство.

Сказала и рассмеялась. Рассыпался смех, что горох, раскатился по двору, закатился в хлев, в курник, в сарай и… замолк.

— Это луна наворожила, — сказал я.

— Известно — луна. Я его толком и не рассмотрела. Вижу только фуранька и него на каркасе и чуб — горой.

Она отряхнула юбку и лукаво добавила:

— А вы, Евграфыч, как свою встретили?

— Я-то?

— Да.

— А так… — махнул я рукой, — обыкновенно. Сама она нашлась. Проснулся утром, вроде, глядь, а рядом… жена дышит.

Петровна задумалась, потом, всплеснув руками, убежала в курень — что-то вспомнила по хозяйству.

Посидел я еще немного и поднялся. Без Ивана Ильича скучная пошла моя жизнь…

— До свидания, Петровна!

Сегодня уранил. Когда встал, затопил печь, принес воды для жены и пошел кое-что по хозяйству починить. В закутах оставалась еще ночная свежесть — солнце только что встало. С узких листьев трав скатывались росинки.

Оживала степь, пробуждаясь. Пение птиц из моего небольшого сада долетало во двор; два дня выпало таких, что я на пай не выезжал — перед косьбой. Дома же с земледельческими машинами работы было пропасть. Там прилаживаешь, там стругаешь, там заколачиваешь. Либо чистить базы приходилось, либо еще что. Работаешь.

— Кондра-ат Евграфыч! А, Кондра-ат Ев-графыч!

По голосу узнаю — Настасья Петровна.

— Подить-те сюда-а.

Подхожу к тыну.

— От Ивана Ильича письмо пришло с хронта.

— Заходи-ка, Настасьюшка, во двор — я тебе прочитаю.

Она бегом проходя в воротца, кричит в курень моей жене:

— Здрасьте Прасковья Васильевна и идет ко мне под навес.

Под навесом еще холодновато. Кутаясь в платок, садится на передок трандулета и, поставив ноги на оглоблю, слушает и наблюдает за мной с величайшим вниманием. Медленно, осмотрев конверт со следами множества бравших его нечистых пальцев, я подсовываю в дырочку, где заклейка, щепку и вскрываю серовато-голубой конверт. Письма все свои Иван Ильич, обыкновенно, наполняет тревожными вопросами и с первых строк они, нося беспокойный характер, начинаются с буквы „И".

— И как вы там все биз мине живете? завел я вас — чертей на свою голову. Дом не сожгли ли и дочка моя цела ли? И ты, Настаська, не изменила ли мне с кем ни на есть, жиры вить в табе играют биз мине… Знаю я твой ненасытный темпермент.

— Што такое тем-пер-мент? — с любопытством спрашивает Петровна. С замаслившимися радостными глазами, она с трудом выговаривает замысловатое „дикое" слово.

— Это мерило нехороших желаний.

Петровна краснеет.

— И взбредет же Ильичу такое в голову.

Говорит недовольно, а самой приятно. Некоторые словечки, которые Иван Ильич, где-то наслушавшись, пускал в оборот, Настасья Петровна не понимала и за его „ученость" он ей, кажется, очень нравился.

— Уж скажет, так скажет! Иной всю ночь с боку на бок переворачивается, а уразуметь не может — восхищалась она, восклицая перед соседками.

— Известно, — с зависти давились те: иного умника дык и совсем не понять.

Читаю дальше.

— Как вы там биз меня перебиваетесь? Ты-ж мое все перетруси и травой пересыпь, што-б моль не поела. Пришлю вам скоро по гостинцу. Табе шаль расписную, с желтыми разводами, китайскую. А делов тут казаки много понаделали, што не бой — то казаки наперед всех. А казак Василь Иванович однаго капитана засек до смерти шашкой. Был Василь Иванович часовым, а тот на его пьяный полез, оборвал портупей и патранташ-сумку, а к тому же по щеке ударил, а Василь Иванович его за ето, через ухо, шашкой стебанул, потому што был гордый казак, к тому же лицо — часовой неприкосновенное и субординарное. Ешшо новостей много. С фуражем — слабо, а хлеб издеся из гаальян-травы.