Стефан Жеромский - Пепел

– Не успели еще обложить дерном… Добрый знак… – буркнул про себя генерал.

Он ехал медленно, не опуская подзорной трубы. Отняв ее на минуту, он обратился к сопровождавшим его офицерам:

– Турно был прав. Я не вижу палисада у эскарпов. Разве что они вбили его у контрэскарпов, чтобы нам труднее было вырубить его. А может, они роют сейчас волчьи ямы во рвах и в них забивают колья. Посмотрим…

Генерал с офицерами пустился рысью по лугу, покрытому чудной травой. Деревня Острувек как будто отдалилась от Вислы, и острый угол шанца выдался в поле, в сторону Глинок. Генерал придержал коня и стал измерять на глаз брустверы. Шея у него вытянулась, нос заострился, губы сжались, глаза засверкали. Он стал похож на хищную птицу.

– Люнетик… – с насмешливой улыбкой прошептал генерал.

Он умолк и налившимися кровью глазами снова впился в земляные валы.

Долго пожирал он их глазами. Офицеры, выпрямившись в своих седлах, ждали не шевелясь. Повернувшись к ним, генерал проговорил:

– Возможно, что у них там устроен на скорую руку блокгауз. Тогда горы наших трупов лягут под ним, как в тысяча восемьсот седьмом году под Гданьском…

Рафалу при этих словах представился блокгауз под Гданьском и лицо майора де Вит; но он остался равнодушен, словно ему вспомнилась лишь цветная гравюра, изображавшая эту картину.

– А они тем временем, – продолжал генерал, – смогут кончить мост.

Он снова направил трубу на шанец, продолжая бормотать про себя:

– Угол шанца выдается в поле футов на девяносто… Фасы длинные, фланки надежно защищают куртины. Мы должны любой ценой захватить этот шанец и уничтожить мост. Если мы не сделаем этого сегодня, завтра они кончат мост, переправятся на нашу сторону, окружат нас и растопчут. Ров не защищен, без палисада, а гласисы не обложены дерном. Как известно, на валу перед лобовым бастионом и перед бастионами боковыми нет стрелковых окопов. Людей у нас должно хватить. Если мост не кончен, так в этом люнете не может быть больше одного полка. Сегодня у нас второе мая. Мы должны все поставить на карту и завтрашний день отпраздновать на валу этого шанца.

– Значит, сегодня ночью… – произнес кто-то рядом.

– Прошу помолчать до приказа, – сказал командующий, не поворачивая головы. – Я думал, мы увидим линию редутов. У них было и время и люди, у себя ведь они, в своей державе…

Генерал повернул коня и помчался с офицерами к Глинкам и дальше, к Глинецкой Кемпе. Смеркалось. Кровавое зарево полыхало на глади Вислы, видневшейся вдали. В его лучах около шанца были видны, как на ладони, сотни людей с тачками; они срезали заступами дерн, забивали сваи палисада и, как белые муравьи, копошились во рвах. С минуту группа всадников молча смотрела на эту картину; сердце сжалось у всех при виде этих людей, вооружавших родную землю против своих же соотечественников.

На обратном пути в лагерь генерал получил донесение, что по дороге с вырубок захвачено несколько десятков подвод с бревнами, кольями, досками и жердями, ехавших под конвоем лесников. Подводы были крестьянские, из Глинецкой Кемпы. Получив разрешение сложить отобранный лес в штабеля, мужики с радостью умчались на своих повозках домой. Лесников и объездчиков Сокольницкий приказал задержать и допросить. Не много узнал от них генерал сверх того, что было ему известно, так как неприятель задерживал подводы перед крытыми дорогами шанца, где мужики и складывали лес.

Генерал собрался было поужинать в крестьянской хате, – солдаты в это время уже сидели за ужином, – когда вдруг со сторожевых постов дали знать, что из главной квартиры едет какой-то высший офицер. Сокольницкий вышел навстречу и увидел Пеллетье. Француз еле держался в седле, так как без отдыха прискакал с ротой конницы прямо из Окунева; однако, не успев еще поставить ногу на землю, он уже спросил:

– Ну как, начинаем?

– Конечно.

– А шанец?

– Я его видел. Это люнет.

– А мост?

– У меня все данные за то, что он не кончен.

– Ну так дайте мне чего-нибудь поесть. У меня приказ от главнокомандующего…

– Держать меня за полы?…

– Разумеется.

– Но мы выступим вместе?

– Разумеется.

Пеллетье набросился на петуха, совсем отощавшего перед новиной у крепостного мужика и наскоро зажаренного поваром бригадного генерала. Разгрызая зубами кости, француз не то подавал советы, не то задавал вопросы:

– Не послать ли парламентера с требованием сдать шанец?

– К чему? Зачем?

– Чтобы парламентер посмотрел, окончен ли мост?

– Как же он это увидит?

– Может сообразить по каким-нибудь признакам.

Мы должны действовать осторожно. Главнокомандующий получил сообщение из Варшавы, что двенадцать тысяч австрийцев где-то перешли Вислу.

– Если они и перешли Вислу, то так далеко, что сегодня меня с двух сторон обстрелять не смогут.

– Мост, мост!

– Мы захватили четыре понтона.

– Я послал бы парламентера… Мы ничего не потеряем, если начнем наступление на час позже.

Сокольницкий раздумывал с минуту времени, затем приказал позвать капитана Семионтковского. Когда тот явился, генерал взял его под руку и стал расхаживать с ним в темноте – по дороге, давая какие-то указания.

Вскоре капитан скрылся в темноте. Прошло примерно четверть часа, когда на Повислье послышалась непрерывная дробь двух барабанов. Дробь эта, быстро удаляясь, доносилась по росе до лагеря. Пеллетье как раз прикончил свой роскошный ужин, когда до слуха его донесся первый удар.

– Спасибо! – сказал он, подняв голову, и уставился глазами на пламя свечи.

Сокольницкий вышел из своей квартиры и пошел по лагерю. Солдаты еще отдыхали, но, заслышав в темноте дробь барабана, они почувствовали, что это их зовет на бои его суровый голос.

Тишина окутала лагерь, словно темная ночь. Во тьме и безмолвии каждый озирал свою жизнь, далекие родные места. В немой тоске и злой печали каждый поник головой. Генерал шел по лагерю, храня такое же молчание, как и все солдаты, и так же склонив голову. И в его душе барабанный бой отдался, как стук комьев земли, падающих на крышку гроба. Все тише, все тише и тише… Вдруг барабанная дробь сразу оборвалась.

Сокольницкий повернулся лицом в сторону Острувка. Он смотрел в темноту и ждал. Солдаты тоже подняли головы. Кровь отхлынула от сердца, и на свой пост снова вернулась обычная храбрость.

Во всех окрестных деревнях было темно. Ни единого огонька. Лишь бесконечно далеко, где-то за Вислой, светились в тумане огни, и длинные отблески их струились в воде. Около десяти часов послышался шум, – это подошел полк Серавского.

Полк расположился лагерем, но в боевой готовности. Были выставлены караулы и рассыпаны длинной цепью секреты. В каждой роте четверть ее состава выделили для доставки из окрестных деревень дров, соломы и воды; но пока солдат задерживали. Три батальона должны были в полном составе отдыхать с оружием в руках. Вслед за полком подошли две повозки с медикаментами и врачами. Легких орудий Солтыка, о которых говорил генерал Пеллетье, не было видно. Пробило десять часов, четверть, половина, три четверти, наконец одиннадцать. Сокольницкий, как часовой, ходил на краю деревни. Когда при свете зажженного трута генерал посмотрел на часы и увидел, что уже одиннадцать, он моментально привел свою небольшую армию в состояние боевой готовности. Генерал выдвинул за село вновь прибывший полк Серавского и разделил его на три части. Первый батальон Богуславского он поставил на левом фланге, второй батальон под командованием самого Серавского направил в сторону Глинок, а посредине, за деревней Острувек, разместил батальон Блюмера. Это должна была быть первая линия. На другой линии он выстроил полк Вейсенгофа с четырьмя полевыми орудиями. Пятый полк конных стрелков, вызванный на место эстафетами, рассыпался, образовав как бы невод, и должен был следовать за инфантерией для окружения шанца. Все эти приготовления заняли больше часа.