Стефан Жеромский - Пепел

Рафал сидел на берегу озера, обхватив руками колени. Так сидел он здесь всегда с Геленой. Он все знал, все помнил. Все взвешивал снова на чувствительных весах души. Бессильные надежды изливались из его сердца. На краткий миг они обещали, что из волн выйдет утопленная, заколышется на озерной глади. Но проходил этот краткий миг, и надежда падала, как падает слеза, повиснув на реснице, и смех провожал ее, глумясь над ее тщетой.

Мысли с громом и гулом проносились в его уме, а над головою вправо и влево распростиралось безмолвие, более тяжелое и беспредельное, чем горы. Бесконечная тьма окутала все, утишила все, успокоила, кроме одного лишь страдания. Чернея на темном небосклоне, остроконечные верхушки елей вонзались в душу, как зубья пилы, и терзали ее. Смутные очертания скал нависли над головой, словно молоты и обухи топоров. Черное небо давило на голову, словно оно было крышкой железного сундука, который занимал все пространство с запада на восток. Из груди Рафала вырвался крик такой же резкий, холодный и вызывающий, как эти явления природы:

– Что я вам сделал? Что сделал я вам?

– За что вы преследуете меня, грозитесь и мстите мне в ужасную минуту страдания?

– Я любил вас не только всем своим сердцем, но и сердцем той, которую убили среди вас!

– Мои муки страшнее всех страданий, пережитых на земле… Сжальтесь надо мною, скалистые горы! Сжальтесь надо мною, черные деревья и остроконечные верхушки! Сжальтесь надо мною, чудные волны, страшные волны, видевшие нашу любовь… И ты, о небо…

Но когда эти стоны вырывались из его груди, он почувствовал сердцем и умом, что никто и ничто не слышит его. Пустыня на западе, пустыня на востоке… Только ночной сверчок стрекотал, укрывшись в сухой траве. Жажда безрассудной, жестокой, все более и более дикой мести вспыхнула в груди, зажгла мозг и глаза.

– Уйдите прочь, призраки!

– Кто за один день сделал вас сообщниками моих мучителей! Кто превратил вас в преследователей, в орудия чудовищных пыток!

– Станьте тем, чем вы были…

– О горы, горы, станьте вновь холодными горами, Пробуждающими молодые силы и радость…

– Ты, лес, будь снова шумящим лесом…

– Ах, изменчивая волна, будь тою, которая нас обоих любила…

– Ты, вечное небо, будь самим собою, влеки к себе взоры несчастного и утоляй всякое страдание…

– Оставьте мое сердце! Пусть успокоится оно в благодатную ночь, пусть отдохнет на ложе лесов, на тихой водной глади, пусть выплачется и обретет покой в вечных небесах…

Тьма хранила неизменную свою непроницаемость.

Так прошла ночь. Под утро над озером стал подниматься туман. Гибкие его полотнища простирались над неподвижной водой. Тонкие нити оплетали высокие стебли камышей, нежными волоконцами цеплялись за сухие метелки. Сонно колыхаясь в воздухе, они ткали какую-то весть, качали на своих полотнищах беззвучное слово непостижимой тайны. Прежде чем истомленные глаза могли увидеть работу их, уловить, что они делают, они спутывали всю ее быстрым движением. Они разрушали драгоценные темные ткани, рвали нити тоньше лунного луча и кидали их в огромный костер. Клубы дыма поднимались вверх, высокие волны плясали, описывали стремительные, быстрые круги. Волнистые пологи, вздуваясь как парус, носились над черною гладью. Вот выплыла из них лежащая навзничь сонная тучка, которую вода несет куда вздумается. Длинные волнистые кудри вьются вокруг бледного лица. Печальные кольца их, распустившись, ниспадают на грудь. Дрожат и ежатся от стыда и тревоги круглые плечи, стройные бедра погружаются в черную воду, медно-красную воду, которая цветет багрянцем утренней зари. Все светлей, все явственней выступал надводный туман… Мрак спускался с верхушек лесной чащи, словно угрюмый полог. Вдали, на посветлевшем небе, показались макушки гор. Прекрасны были их лики, озаренные торжественным сияньем восхода. Мертвые чела утесов украсились диадемами из листьев золота, венчанных цветами. В убранство из мглы оделись их торсы, лиловые тени скользнули по обнаженным ключицам.

При виде этой новой, холодной красоты, равнодушной к смерти, которая здесь произошла, несчастный вспыхнул гневом, словно золотистое зарево утра и его превратило в холодную скалу. Он схватился за рукоять ножа и пошел вперед быстрым, упругим шагом, шагом, ведущим на дело. Злоба сожгла в нем все, кроме жажды движения и насилия. Как горный козел, вскарабкался он на высокий кряж. Став на перевале, он орлиным взором стал следить врагов. Он теперь был силен, гибок, могуч. В царство камня послал он свой громовой крик. На восток, на запад, на север и на юг… Голос несчастного летел в темные долы, в синие пропасти, как ангел с хрупкими крыльями, разбивался о края утесов, ломался об острые зубцы и замер в ложе бездны.

Пронзительно-унылое эхо вернулось, родив отзвук имени Гелены, вернулось с севера и с юга, с востока и с запада. А потом воцарилась тишина… Но уже с корнем вырваны были все чувства и повергнуты в прах. Он шел по вершинам и перевалам. Проходил мимо пустых гранитных ущелий, где лежит вечная пустыня. Заходил в девственные леса, где растут деревья-исполины, не тронутые топором. Перескакивал через пропасти, в глубине которых спит белый снег и откуда сочатся в землю воды, заглядывал в голубые и зеленые озера… Из ущелий и расселин карабкался на новые вершины, взбирался все выше и выше. Встречал на своем пути медведя и орла, но не обращал на них внимания, спугивал тут и там стадо диких коз, но не следил их взором. Пока солнце светило в небесной лазури, он шел вперед. Давно уже съел он остатки хлеба и сыра, но не чувствовал голода. Губы у него пересохли и потрескались, и горло жгло, а в груди колотилось и стучало обезумевшее сердце, наполняя своим стуком окрестную пустыню. Не раз ему казалось, будто он уже видел эти скалы, будто ходил уже по ним, проклиная их, будто сбрасывал с их вершин камни, какие только в силах был сдвинуть. Но он сознавал все это как сквозь сон.

Он искал теперь людей. Людей! Вонзать им в грудь острый кинжал, разбивать головы ясеневой палицей, рвать когтями глотки и топтать ногами мерзкие трупы! По локти вымазать руки в дымящейся крови и плевать в мерзкие, остекленевшие, вышедшие из орбит глаза. Нигде ни одного человеческого следа… Нигде в ночной тьме не видно костра… Его окружали скалы, утесы, пики – желтые, серые, черные и голубые. Он обходил их или преодолевал, насколько хватало сил. Он взбегал на них, как на холмы. По ночам не спал. Прижавшись к скале, он подстерегал разбойников.

Ему снилось наяву, что он – лисица и в нору к нему ворвались таксы. Он видел собственными глазами, всем своим мозгом и всеми нервами прыжки лисицы, увертки ее и проделки. Он видел, как она взбирается все выше и выше по отноркам и переходам и сидит, терпеливо и настороженно выжидая. А когда неутомимые собаки подкопаются под ее убежище, она скачет в другой отнорок – и так до самого последнего. Надежда, находчивость, вера не оставляют ее. Но вырвана последняя опора, и вот-вот рухнет последний отнорок. Тогда лисица быстрым и уверенным прыжком скачет собакам на головы, засыпанные глиной, и, пробежав по ним, мчится к выходу из норы. В сердце ее, охваченном страхом, гремит выстрел охотника, замершего неподвижно у входа и подстерегающего ее. Прежде чем высунуть голову, лисица один краткий миг измеряет пространство, потом бросается вперед, а сама, насторожив ухо, все ждет выстрела, который уже знаком ей и много раз тяжело ее ранил.