Андрей Упит - Последнее действие

Четыре человека припали к подоконнику, опершись на локти. Пятый, долговязый, стоял позади, держась обеими руками за косяки, и тянулся лицом к самому стеклу. Так простояли они довольно долго. Головы и плечи их почти сливались с оконной нишей и темной от копоти стеной. Ниже смутно виднелись полы двух серо-зеленых немецких шинелей, ноги в сапогах, постолах и шерстяных обмотках.

В бывшей корчме стояла тишина, пока пять человек смотрели в окно. Остальные сидели или лежали на скамьях и вдоль стен, и не сводя с них глаз, ждали, будто те могли что-нибудь разглядеть во тьме весенней ночи. Изредка кое-кто. затянувшись цигаркой, причмокивал губами. Комнату наполняли белесые клубы дыма. Толстые, потемневшие потолочные балки то погружались в него, то всплывали. Смутно вырисовывались размытые очертания предметов. Казалось, помещение стало меньше и ниже.

И только когда наблюдавшие отодвинулись от окна, комната незаметно преобразилась. Черное окно в толстой каменной стене несколько нарушило ее однообразие. Лампа выплыла из дыма, бросив сквозь трещину в зеленом абажуре бледный отсвет на запотевшие оконные стекла. И еще ее равнодушный свет падал на растрепанную светло-каштановую голову Велты, неподвижно покоющуюся на сложенных на столе руках.

Пятеро ничего не говорили, а остальные не задавали вопросов. Каждые полчаса кто-нибудь подходил к окну, думая услышать сквозь вой ветра и шум деревьев какой-то новый звук, и потом возвращался на место с чувством неловкости за свою глупую нервозность. Да разве из окна корчмы увидишь больше того, что заметят часовые, стоящие у ветел в конце усадебной аллеи и на пригорке за мостом!

Долговязый, в домотканом полупальто и черной шляпе, взял одну из винтовок и несколько раз щелкнул затвором. Резкий стук заставил встрепенуться сидевших и дремавших людей.

— Да перестань! Ты хоть бы гармошкой обзавелся. Была бы все-таки для пальцев работа… — Сказав это, учитель Лиекнис с недовольным видом потянулся на скамье, будто его разбудили, хотя на самом деле он все время покуривал, глядя в сторону.

Но долговязый уже поставил винтовку на прежнее место и спокойно подсел в ноги к учителю. Заложил руки в карманы и уставился на носки своих сапог.

Велта приподняла голову, посмотрела сонными глазами на мужчин и, обернувшись к окну, спросила:

— Что там слышно?..

Арнис, батрак из имения, гревший у печки спину, усмехнулся.

— Пока ничего. Но скоро начнется…

— Болтай больше… Слушать тебя не хочется. Нашел время шутить! — Вильперт, крестьянин с Даугавы, сердито сплюнул и прислонился к стене другим плечом.

Ему тут же ответил неугомонный весельчак Краст:

— Нытик ты! Ну, прямо дождевая туча… Когда ты в комнате, даже лампа тухнет и людей ко сну клонит… Хоть бы курить научился, что ли.

И снова все смолкли. Да и говорили-то безо всякой охоты — голоса были вялые, без выражения, смех нарочитый. Всех одолевала усталость и апатия, от дыма и запаха мокрой обуви дышалось тяжело.

Долговязый, сын лесника Брауна, притронулся к Лиекнису.

— Папироски не найдется?

Тот, не оборачиваясь, достал пачку папирос, и оба закурили.

Браун снова нагнулся к Лиекнису.

— А не кажется тебе странным, что Марка долго нет?

— Я сам все время об этом думаю.

Лиекнис прошептал это так тихо, что Браун недослышал и придвинулся ближе, чтобы переспросить. Но Лиекнис грубо оттолкнул его. В это время в самом дальнем углу, у двери, послышался чей-то голос:

— Ему давно уж пора вернуться.

Учитель взял Брауна за рукав.

— Да, это все-таки странно…

Но тут же спохватился: пожалуй, с сыном лесника не стоит рассуждать о таких вещах. И он в третий раз принялся додумывать одну и ту же мысль. Как в этот вечер все они угадывают, кто что думает и чувствует… Потому ли, что бои, разведки, наступления и отступления — все эти пережитые сообща события настроили их на один лад? Или потому, что каждый из них думает об одном и, угадывая чужую мысль, на самом деле выражает только свою собственную? Лиекнис вспомнил известное в музыке явление, когда задетая струна заставляет звучать другую, одинаковую струну. Выходит, одни и те же законы управляют и неживой природой, и человеком. «Нашел тоже время для психологических наблюдений», — с грустной иронией подумал он.

Браун подвинулся к нему и нагнулся к самому уху:

— Ты только смотри — никому… Я ведь ничего не сказал… Я так просто… И почему он так долго не возвращается? Вдруг в самый критический момент бросит нас или предаст! Вдруг попытается ценой наших голов спасти свою…

Лиекнис швырнул окурок на пол и тогда только ответил:

— С ума ты сошел. Это все вынужденное безделье, неизвестность так скверно действуют на тебя.

Подумав немного, он продолжал уже другим тоном:

— По правде, на всех нас это действует. Еще одна такая ночь, и я не знаю, что здесь будет. Или мы, как последние глупцы, рассеемся по окрестным болотам, или станем перебежчиками. Но чтобы Марк… С ума ты сошел…

Браун махнул рукой.

— Что я такого сказал?.. Я ведь ничего не знаю. А ты не заметил, какой он был весь день? Говори что хочешь, а таким я его никогда не видел. И что это за таинственные звонки по телефону? Почему он нам ничего не говорит? Разве наша жизнь не поставлена на карту? Ну чего мы здесь киснем? Чего ждем? Проезжие рассказывают, что возле мельницы весь день стреляли. А мы здесь полеживаем.

Лиекнис не мог не признаться себе, что сейчас только и сам ломал голову над этим вопросом. Именно поэтому он так рассердился.

— Помалкивай лучше! Ты — как назойливая муха. Жужжишь и жужжишь, и отогнать тебя невозможно. На нервы действуешь.

Лиекнис сидел насупившись. Замолчали и остальные. Велта опять уронила голову на руки. Глядя на ее детскую, беспомощную фигурку, мужчины чувствовали себя еще более одинокими и подавленными.

За стеной шумел ветер в голых ветвях лип. Будто кто-то боязливо постукивал пальцем по крыше.

К корчме кто-то шел. Сперва раздался слабый шорох, который могло различить только привычное ухо. Потом стали слышны приближающиеся шаги двух или трех человек и голоса. Все притихли, даже курильщики перестали чмокать губами.

Пришли с поста в конце аллеи Нигал и Бриедис. Их сменили, и они вернулись в штаб, — как они прозвали старую корчму. Вместе с ними в комнату ворвались свежий воздух, шум и оживление. Даже самые усталые и сонные с любопытством повернули головы к вошедшим.

Словоохотливый и склонный к легкомыслию Бриедис снял винтовку и поставил в угол. Затем стал протискиваться к печке.