Альфонс Доде - Фромон младший и Рислер старший

Кругом стояла тишина. Ни малейшего дуновения ветерка не долетало с высоких холмов на горизонте, ничей голос не прозвучал с верхушек деревьев, чтобы заронить в душу девушки предчувствие, помешать ей отправить роковое письмо. И, вернувшись домой, она тотчас же велела приготовить для Сидони хорошенькую комнатку рядом со своей.

Письмо честно проделало свой путь. От маленькой зеленой калитки замка, увитой глициниями и жимолостью, оно направилось в Париж и в тот же вечер, со штемпелем Савиньи, пропитанное ароматом полей, прибыло на улицу Брак, в квартиру на пятом этаже.

Каким это было там событием! Письмо перечитали три раза, и всю неделю, до самого отъезда Сидони, оно лежало на камине рядом с реликвиями г-жи Шеб — часами под стеклянным колпаком и кубками в стиле ампир. Для Сидони это письмо было чем-то вроде чудесного романа, полного очарования, полного обещаний, и она читала его, даже не раскрывая, а только глядя на белый конверт с узорчатым вензелем Клер Фромон.

Теперь уж было не до замужества. Самое главное — решить, как ей одеться для поездки в замок… Пришлось заняться этим: кроить, комбинировать, приме-, рять платья, шляпки… Бедный Франц! Как тяжело было у него на сердце от этих приготовлений! Поездка в Савнньи, против которой он тщетно пытался возражать, еще более отдаляла их свадьбу, которую Сидони по непонятным для него причинам и бев того откладывала со дня на день.

Ему нельзя будет поехать повидаться с нею, а раз она попадет туда, в атмосферу празднеств и удовольствий, — кто знает, сколько времени она пробудет там?

Несчастный влюбленный то и дело заходил к дамам Делобель поделиться своими переживаниями и ни разу не заметил, как порывисто вставала Дезире при его по-, явлении, освобождая ему рядом с собой место за рабочим столом, как она потом садилась, раскрасневшаяся, с горящими глазами.

Уже несколько дней мать и дочь не работали над птичками и мушками для отделки. Они подрубали розовые воланы для платья Сидони, и никогда еще бедная калека не шила с таким увлечением.

Недаром эта маленькая Дезире была дочерью Делобел я!

Она унаследовала от отца его способность тешить себя Иллюзиями и не терять надежду, несмотря ни на что.

Пока Франц рассказывал ей о своих любовных огорчениях, Дезире мечтала о том, что после отъезда Сидони он будет приходить к ним каждый день, хотя бы для того, чтобы поговорить об уехавшей, что он будет здесь, около нее, что они будут вместе бодрствовать, поджидая «отца», и что как-нибудь вечером, взглянув на нее, он, быть может, заметит разницу между женщиной, которая любит, и той, которая только позволяет любить себя.

И мысль, что каждый новый стежок на платье ускоряет столь нетерпеливо ожидаемый отъезд, сообщала ее иголке необыкновенную быстроту, а бедный влюбленный с ужасом смотрел, как росли у него на глазах груды оборок и рюшей, вздымаясь, словно легкие волны.

Когда розовое платье было готово, мадемуазель Шеб уехала в Савиньи.

Замок Гардинуа был расположен в долине Орж, на берегу речки, в которой была своя, особенная прелесть, так же как во всех этих мельницах, островках, шлюзах и широких лужайках парка, сбегавших к ее крутым берегам.

Старинный дом в стиле Людовика XV, с низким корпусом и высокой крышей, имел торжественно-меланхолический вид и сохранял облик, присущий аристократическим зданиям былых времен: тут были и широкие террасы, и ржавые железные балконы, и старые, источенные дождем и побуревшие от времени каменные вазы, на фоне которых ярко выделялись свежие цветы… Теряясь вдали, тянулись полуразрушенные, покосившиеся стены, отлого спускаясь к реке. Над ними высился замок с высокой шиферной крышей, а чуть подальше виднелось крытое красной черепицей здание фермы и великолепный парк, где липы, ясени, тополя и каштаны сливались в сплошной темный массив, прорезанный кое — где просветами аллей.

Но главной прелестью старого имения была вода; своим прихотливым журчанием она оживляла его безмолвие, вносила что-то величественное в этот пейзаж. Помимо реки, в Савииьи были еще всевозможные ключи, фонтаны и пруды, в которых во всем своем блеске отражалось заходящее солнце. Это обилие воды необыкновенно украшало старинный дом, поросший мохом, позеленевший и слегка источенный, точно камень на берегу ручейка.

К сожалению, в Савиньи, как и в большинстве чудесных дворцов под Парижем, ставших добычей выскочек — коммерсантов и спекулянтов, обитатели замка не гармонировали с самим замком.

Купив это имение, старик Гардинуа только и делал, что разрушал то прекрасное, что предоставил ему случай: вырубал деревья «для вида», окружал парк уродливыми заборами в защиту от воров и по-настоящему заботился только о великолепном огороде, который приносил много фруктов и овощей; вот это для него была настоящая земля, земля крестьянина.

Что касается больших зал, где разрисованные панно тускнели от осенних туманов, прудов, заросших кувшинками, мостов и гротов, облицованных раковинами, — все это потому только имело для него цену, что вызывало восторг посетителей и составляло то, что так льстило его тщеславию бывшего торговца скотом, — замок!

Состарившись, Гардинуа не мог больше ни охотиться, ни удить рыбу и все свое время проводил в наблюдении за всякими мелочами, связанными с жизнью огромного имения. Зерно для корма кур, цена, по которой продали последний раз отаву, количество снопов соломы, сложенных в великолепном круглом сарае, — все это давало ему на целый день пищу для воркотни. И, глядя издали на прекрасное Савиньи, на этот замок на пригорке с бегущей мимо него зеркальной речкой, на высокие, увитые плющом террасы, на ряд каменных уступов, поддерживающих парк на величавом склоне горы, никто не подумал бы, что так мелочен и умственно ограничен может быть его владелец.

Обреченный своим богатством на праздность, Гардинуа скучал в Париже и потому жил круглый год в Савиньи, куда летом к нему приезжали Фромоны.

Г-жа Фромон была тихая, недалекая женщина. Грубый деспотизм отца рано приучил ее к неизменному слепому повиновению, и даже доброта и снисходительность г-на Фромона, ее мужа, не могли впоследствии изменить натуру этой приниженной, молчаливой, ко всему безучастной, безответной женщины. Она никогда не вмешивалась в дела и, разбогатев без всяких усилий со своей стороны, не проявляла ни малейшего желания пользоваться своим богатством. Ее роскошная парижская квартира, так же как и пышный замок отца, стесняли ее. Она старалась быть как можно незаметнее и заполняла свою жизнь единственной страстью — страстью к порядку, чудовищному, фантастическому порядку: она сметала, вытирала, выколачивала пыль, без устали наводила блеск на зеркала, на позолоту, на фронтон дверей.