Шмуэль-Йосеф Агнон - Простая история

Цирл, обдумав услышанное от матери врача и других людей, заговорила на эту тему со своим сыном.

Гиршл не был ни за, ни против этой идеи. Теоретически она показалась ему интересной, но он не очень ясно представлял себе, что под ней подразумевается. На картине, висевшей в доме Гильденхорнов, был изображен изящный кавалер в ярком сюртуке, фалды которого раздувал ветер, в розовом цилиндре и с тросточкой в руке. Подняв одну ногу, он, по-видимому, собрался в путь. Подпись под картиной гласила: «На прогулку!» «Если мама имеет в виду именно это, — думал Гиршл, — то где и когда, по ее расчетам, я должен гулять?»

Цирл, однако, не оставляла его в покое.

— Гиршл, почему бы тебе не пройтись? — предложила она ему однажды вечером, вручая тросточку. — Надень пальто и пойди подыши свежим воздухом, нагуляй себе аппетит к ужину.

Гиршл послушно оделся, взял трость и вышел на улицу. С тех пор всякий раз незадолго до закрытия лавки мать вручала ему трость и говорила:

— Пойди прогуляйся!

Сначала Гиршл находил оздоровительный моцион довольно утомительным и скучным занятием. Стоило ему выйти на улицу, как у него начинали болеть руки и ноги, кололо в боку. Привыкшему постоянно ощущать над собой крышу, ему было трудно приноровиться к булыжной мостовой; особенно тяготила его бесцельность этого занятия.

Со временем прогулки Гиршла стали приобретать для него какой-то смысл. Он отправлялся на окраину города, иногда напрямик, иногда кружным путем. Когда впереди появлялся кто-то из его знакомых, он делал все, чтобы уйти в сторону. Если избежать встречи не удавалось, он шел с этим человеком обратно на рыночную площадь, там прощался с ним и устремлялся по прежнему маршруту. Боясь, что его обнаружат, он искал укромное место, где мог бы остаться незамеченным.

На улице, которая называлась Синагогальной, вовсе не было синагоги. По преданию, когда-то на месте католической церкви стояла первая в Шибуше еврейская молельня. Одна из стен церкви, облупившаяся и просевшая, была ниже трех других и более древнего происхождения; она, как говорили, осталась от здания молельни. Согласно легенде, стена просела и согнулась, оплакивая свой печальный удел, и в ночь на Девятое ава на ней выступали настоящие слезы, как на Стене Плача в Иерусалиме.

Шибуш был древним поселением — евреи жили там с незапамятных времен вплоть до разрушения города в 1648 году сподвижниками Богдана Хмельницкого, которые сожгли синагогу дотла. Польский граф Потоцкий отстроил город и не только разрешил евреям вернуться в него, но и на двенадцать лет освободил их от налогов. По истечении этого срока они обязаны были вносить по одному талеру с дома и полталера с очага ежегодно. Мясникам-евреям разрешалось не резать свиней, зато они должны были каждую пятницу доставлять в графский замок ведро сала для свечей и половину говяжьей туши. Аккуратно выполнявшие эти обязательства евреи имели право покупать дома, варить пиво, изготавливать водку и вино, заниматься любым ремеслом, торговать, выбирать своих собственных раввинов и руководителей в соответствии с иудейским законом. Спорные дела разбирал графский суд.

Не случайно евреи стали селиться на Синагогальной улице, верхний конец которой упирался в развалины графского замка, впоследствии разграбленного татарами, а нижний конец — в реку. Именно страх перед набегами татар привел их сюда: замок защищал их с суши, и там же они могли просить убежища, если татары приплывали по реке.

Сейчас, однако, на этой улице евреи не жили, исключение составляла семья Акавии Мазла. В низких домиках, крытых соломой, с садиками и огородами, обитали преимущественно мелкие чиновники, которых Гиршл не знал или знал поверхностно. Если они и приходили в лавку его родителей за покупками, он не обращал на них внимания, вероятно, потому, что им не отправляли больших коробок с подарками на Рождество, а вручали мзду из рук в руки. Подмаслить мелкого чиновника гораздо легче, чем дать взятку начальнику департамента. После работы обитатели Синагогальной улицы запирали двери своих домишек, так что, не считая одной-двух женщин, выходивших за водой к колодцу, или одной-двух девушек, ускользнувших от родительского глаза на свидание, Гиршл никогда не встречал там никого.

Городскому человеку глубокая тишина ночи могла показаться здесь даже страшной, Гиршл же ее не замечал. Если ему попадалась навстречу парочка влюбленных, он отворачивался, да и молодые люди предпочитали остаться незамеченными. Собаки, которые сначала лаяли, когда он проходил мимо, теперь только глухо ворчали в знак того, что они узнают его.

О чем думал Гиршл, когда тихо, как мышь, шел по Синагогальной улице? Ему было о чем подумать. На этой улице когда-то немало пережили его предки. Например, незадолго до рождения его прапрадеда местный помещик сбросил телегу с евреями, направлявшимися в месяц элул в синагогу для покаянной молитвы, прямо в реку, воды которой каждой осенью поднимались так высоко, что только молитва Ташлих в Рош а-Шона спасала город от наводнения.

Но Гиршл не был историком, составляющим летопись человеческих страданий, — этим пусть занимается Акавия Мазл, в доме которого жила Блюма. Как-то ей там живется? С того дня, как она ушла из дома его родителей, он не вымолвил с ней ни слова. Как он мог это сделать, если у них не было возможности встретиться? А сейчас, когда он стоял перед домом, где она жила, что мешало ему увидеть ее?

Итак, каждый вечер перед закрытием лавки Цирл вручала Гиршлу трость и предлагала ему погулять. Прогулки больше его не тяготили, они вошли у него в привычку. Порой он обходил весь город, прежде чем отправиться на Синагогальную улицу, порой шел прямиком к дому, в котором жила Блюма, изученному им в мельчайших подробностях. Гиршл ни разу не был внутри этого дома и не знал расположения комнат в нем, но что-то подсказывало ему, что там, где в самом северном окошке горит свет, находится комната Блюмы. Как человек, который ждет, чтобы разверзлись небеса, он стоял под этим окном. О чем он умолял небеса? О том, чтобы Блюма выглянула и увидела его!

Теперь Гиршлу доставляло удовольствие тихим летним вечером прогуливаться в одиночестве, позабыв о лавке с ее коробками и ящиками, о покупателях, подобострастно добивавшихся его внимания, о матери, которая сидела у входной двери и вела с ними приятные разговоры, о Мине, которая ждет его дома… Конечно, он мог бы пойти в клуб Сионистского общества, почитать там газеты и поболтать с людьми, но предпочитал ходить по тихой улочке, где в просветах между деревьями сияли звезды, где ночной ветерок овевал его лицо, тихо текла вода в реке, а с противоположного берега доносился приятный лесной дух. Даже дождь не был для него помехой: чем сильней он лил, тем дольше Гиршл стоял под его струями.