Шмуэль-Йосеф Агнон - Простая история

— Я ведь не схожу с ума?

Он осмотрелся и подумал: вы говорили, что я сумасшедший, потому что кукарекал, а теперь — слышите? — я не кукарекаю, а кричу га-га-га, по-гусиному: значит, я не сумасшедший!

— Бог мой! — Гиршл с тревогой взглянул на небо. — Который час?

Он вынул часы и принялся их изучать, потом лег на травку, а часы свешивались у него из кармана. На одной ноге у него был ботинок, на другой его не было. Он счастливо смеялся и кричал: га-га-га! Как чудно здесь, думал он, глядя на небо. И вдруг в ужасе вскочил и воскликнул:

— Половина восьмого!

Вместо улыбки на губах его появилась пена. Он выплюнул ее в воздух, а она упала ему на лицо; снова плюнул вверх, и плевок попал ему в глаза. Тогда он побежал. Шляпа слетела у него с головы. Солнце жгло его, на лбу напряглись вены. Он стал колотить себя кулаками по лбу, потом запрыгал на одной ноге, пока не наступил на камушек и упал.

Как ни странно он себя вел, Гиршл все еще соображал, что делает. У него не было сомнений, что в отличие от дяди по матери, который убежал в лес и там жил, он рано или поздно вернется домой. Почему же он не возвращается? Потому что потерял шляпу, а без нее по солнцу идти нельзя.

— Странно, Гиршл почему-то сегодня не пришел в лавку! — сказала Цирл, когда пробило одинадцать часов.

Она отправилась к молодым домой узнать, не случилось ли что, и нашла свою невестку в постели с компрессом на голове. Возле нее хлопотала Берта.

— Где Гиршл? — спросила Цирл.

Обе женщины повернулись к ней с тревогой.

— Надо организовать поиски, — немедленно решила Цирл.

— Да, конечно, пожалуйста! — забеспокоилась Мина.

Цирл кинула на нее одобрительный взгляд.

— Он, наверное, уже в лавке, — высказала предположение Берта, поправляя компресс на голове дочери.

Но взгляда на Мину было достаточно, чтобы понять: Гиршла там нет. Сначала этот утренний разговор, потом исчезновение — все это ошеломило Мину. Несколько раз она пыталась рассказать Цирл, что произошло утром, но ее болезненное состояние мешало ей говорить связно.

Прошел еще час, но Гиршл не появлялся. К тому времени родственники уже обегали весь город. Сначала они не афишировали его отсутствие, тем не менее не прошло и двух часов, как весь Шибуш уже был в курсе события.

Поступали сведения, что Гиршла видели в разное время дня в разных местах, но никто не знал, где он сейчас. Даже те, кто видел его, расходились в своих описаниях: одни говорили, что он вел себя странно, другие ничего необычного не заметили. Из тех, кто молился вместе с ним в синагоге, одни утверждали, что сразу обратили внимание на что-то неладное в его поведении, другие настаивали, что ничего такого не происходило.

Борух-Меир опрашивал всех спокойно, но был бледен, борода его растрепалась. Хотя ничего конкретного не произносилось вслух, все подсказывало ему, что дела плохи.

На заходе солнца Гиршла обнаружили лежащим в поле с одним башмаком на ноге и другим на лбу. В глазах его было выражение сильного страха. На него было тяжело смотреть, сам он смотрел прямо в глаза людям, нашедшим его, не произнося ни слова. Потом он закричал:

— Не режьте меня, я не петух, я не петух!

— Что вы, г-н Гурвиц? — успокаивали они его.

— Я ничего не скажу, — говорил им Гиршл, — ничего! Вы знаете Блюму Нахт? По ночам я буду сидеть в болоте и квакать, ква-ква!

Его привели домой и сдали с рук на руки родителям. Он осмотрелся и никак не мог понять, почему все так печальны. Когда Мина подошла к нему, он улыбнулся ей, но стоило ей протянуть руку, чтобы погладить его по голове, как он вдруг расплакался. Отшатнувшись, он сказал:

— Блюма, я не сошел с ума, я просто немного не в себе. Ты же видишь, я не пою петухом, я только квакаю…

Мина упала в обморок, и ее сразу же уложили в постель. Гиршл поднял руку, как бы отдавая честь, и произнес: «Га-га-га».

— Надо отправить его в Олеск, — посоветовал кто-то.

Это еще больше напугало родственников. Цадик из Олеска был известен способностью излечивать сумасшедших. Один Гедалья отнесся ко всему спокойно. Всю ночь он ждал несчастья, и когда ударил гром, он нисколько не удивился.

Шибуш весь вечер судачил о том, что случилось с Гиршлом, но к утру все успокоились. Если бы кто-то спросил: «Вы слышали — Гиршл Гурвиц сошел с ума?» — ему наверняка ответили бы: «Если кто-то сошел с ума, так это ты и твоя прабабка. А что ты хотел, чтобы он отрубил себе палец? Или выколол себе глаз? Это бы тебя больше устроило?»

Говорить так сограждан Гиршла побуждало то обстоятельство, что молодой человек вскоре должен был предстать перед призывной комиссией, небывало строгой и неподкупной, а физически он был абсолютно годен для воинской службы. По общему мнению, он притворился сумасшедшим, чтобы избежать призыва в армию.

Года два назад для беспокойства не было бы никаких причин: когда прибывала призывная комиссия, шли к соответствующему человеку, и тот брался все уладить с членами комиссии, которые давали освобождение от армии. Нельзя, правда, утверждать, что все шибушцы избегали солдатчины таким путем. Встречались и подлинные инвалиды, которых все же призывали в армию, но только для того, чтобы вскоре отослать домой, ибо кайзеру такие солдаты не нужны были. Бог знает, почему нынешняя комиссия взяток не брала. Вначале в Шибуше решили, что это просто слух, распространяемый посредниками, желающими набить себе цену. Вскоре же из других городов стали поступать сведения о расстрелах за взяточничество.

Доктор, которого пригласили к Гиршлу, спросил его, сколько лет кайзеру.

— Половина восьмого, — ответил Гиршл.

— А как вас зовут?

— Половина восьмого, — повторил он.

Врач подумал, что Гиршл не знает немецкого, и задал ему тот же вопрос на идише.

— Половина восьмого, — твердил Гиршл. Так он отвечал на все вопросы.

Врач осмотрел глаза Гиршла, пощупал его пульс, выписал рецепт и заявил:

— Если это не поможет, попробуем что-нибудь еще.

Но и второй, и третий рецепты не вернули Гиршлу рассудка. Не лучший результат дали и лекарства, прописанные другими врачами, приглашенными для консультаций. В конце концов было решено везти его к специалисту в Лемберг.

Итак, через два дня, после того как Гиршл заболел, его родители отправились с ним в Лемберг, взяв с собой платного компаньона, который должен был следить за больным. Компаньон оказался ненужным. Гиршл никому не причинял хлопот, не кукарекал и не квакал. Всю дорогу он молчал и одному Богу известно, о чем думал. Родители называли ему все станции по пути следования поезда, но он не давал себе труда поднять глаза, посмотреть. Время от времени Цирл доставала корзиночку и предлагала ему поесть. Если рука его была сжата в кулак, он не разжимал ее, чтобы взять еду, если она была свободна, он не сжимал ее, чтобы удержать кусок, а тот, который мать положила ему в рот, он не стал жевать.