Альфонс Доде - Джек

Она преспокойно достала из кармана письмо, которое будто бы разорвала и выкинула, и нашла нужное ей название!

— Ах, да!.. Он ездил на воды, в Руайа… Какое сумасбродство! Ведь минеральные воды ему вредны… Ну, а в конце концов пусть поступает, как хочет. Теперь меня это уже не касается.

Ложь матери заставила Джека покраснеть, но он ничего ей не сказал. Весь вечер она, как неприкаянная, бродила по комнате и все что-то делала, — так обычно ведут себя женщины, стараясь лихорадочной деятельностью отвлечь себя от неотвязной мысли. К ней возвратились бодрость и энергия первых дней, она прибирала в комнате, подметала пол и, расхаживая с озабоченным видом, что-то бормотала, укоризненно покачивая головой. Она то и дело подходила к сыну, опиралась на его стул, обнимала Джека, гладила его по голове.

— Какой ты у меня молодец! Как ты усердно занимаешься!

А он как раз занимался сегодня плохо — он все время думал о том, что происходит в душе у матери.

«Меня ли она сейчас целует?»-невольно спрашивал он себя.

И подозрения его неожиданно подтвердились. Как будто бы пустяк, но пустяк этот показал, что прошлое вновь безраздельно завладело сердцем этой злосчастной женщины. Ида все время напевала любимый романс д Аржантона — «Вальс листьев». Поэт обычно наигрывал его на фортепьяно в сумерки, не зажигая огня:

Чувствительный и тягучий припев, который у нее выходил еще более сентиментальным оттого, что она растягивала последние слова, преследовал ее, как наваждение. Слова эти да и сама мелодия будили в Джеке горестные и постыдные воспоминания. Ах, если бы он только мог, какую суровую правду высказал бы он в лицо этой сумасбродке! С каким удовольствием он негодующим жестом швырнул бы в мусорную корзину все эти увядшие букеты, все эти мертвые, высохшие безумные листья, которые вальсируют в ее жалкой, пустой голове и вихрем кружатся в ней! Но ведь эта женщина — его мать. Он любил ее и стремился силой своего уважения к ней научить ее уважать себя, и он ничего ей не говорил. Однако это первое предупреждение о приближающейся опасности наполнило его душу ревнивыми муками, знакомыми людям, которые ждут измены. Уходя, он испытующе следил за выражением ее лица, а возвращаясь, пытался по улыбке, которой она его встречала, угадать ее мысли. Он боялся, как бы ее не увлекли лихорадочные бредни, которые одиночество нашептывает праздным женщинам. И вместе с тем не мог же он за ней следить! Ведь это же его мать! Джек никому бы не посмел признаться, какое недоверие он к ней испытывает. Между тем Ида после письма д'Аржантона стала усерднее заниматься хозяйством: убирала комнату, готовила сыну обед и даже извлекла на свет божий пресловутую книгу для записи расходов, в которой было столько зияющих пробелов. Но подозрения не оставили Джека. Ему была знакома история обманутых мужей, чью бдительность усыпляют преувеличенным вниманием, нежной заботливостью: они могут точно установить день, когда на них свалилась беда, по этим знакам тайных угрызений совести. Однажды, когда он возвращался с завода, ему показалось, будто Гирш и Лабассендр, шедшие под руку, завернули за угол улицы Пануайо. Что они тут делали, на окраине, вдали от набережной Августинцев, где помещалась редакция их журнала?

— К нам никто не приходил? — спросил он у привратника.

По уклончивому ответу Джек почувствовал, что его обманывают, что уже зреет какой-то заговор, направленный против него. В следующее воскресенье, когда он вернулся из Этьоля, Ида была так поглощена чтением, чту даже не слышала, как он вошел. Он уже успел привыкнуть к тому, что она с увлечением читает романы, и потому не придал бы этому особого значения, но она поспешила спрятать какую-то книжонку, лежавшую у нее на коленях.

— Как ты меня напугал!.. — воскликнула она, намеренно преувеличивая испуг, чтобы отвлечь внимание сына.

— Что ты читала?

— Да так, ерунду… Как там наши друзья — доктор, Сесиль? Ты передал от меня поцелуй милой девочке?

Сквозь тонкую, почти прозрачную кожу на ее лице проступила краска, — эта женщина, подобно детям, лгала не задумываясь, но делала это весьма неумело. Испытующий взгляд сына приводил ее в замешательство, и она с раздражением встала.

— Тебе угодно знать, что я читала?.. На, гляди.

Он узнал атласную обложку «Обозрения», того самого журнала, который он впервые прочел в кочегарке «Кидна», только теперь номер был чуть не вдвое тоньше, был отпечатан на низкосортной папиросной бумаге и приобрел тот неуловимый оттенок, какой отличает издания, не окупающие себя. А в общем, все осталось, как было, — та же нелепая напыщенность, те же трескучие пустые заголовки, бредовые исследования на социальные темы, наукообразные благоглупости, бездарные стихи. Джек не стал бы раскрывать этот смехотворный журнал, если бы его взгляд не упал на слова, открывавшие оглавление:

РАЗРЫВ

Лирическая поэма виконта А мори д'Аржантона

Начиналась она так: к той, что УШЛА

Как! Не сказав «прости»! Не повернув лица!

Как! Даже не взглянув «а кров осиротелый!

Как…

За этим следовало строк двести — длинных, убористых, глядевших со страниц, как самая унылая проза; это было только вступление к поэме. Чтобы не оставлять читателя в заблуждении, в каждой строфе по нескольку раз повторялось имя Шарлотты, так что уж яснее сказать было нельзя. Джек пожал плечами и швырнул журнал.

— И этот негодяй посмел прислать тебе свою галиматью?

— Да, несколько дней назад кто-то оставил номер у привратника… — неуверенно сказала Ида.

Оба умолкли. Ей безумно хотелось поднять журнал, но она не решалась. Наконец она наклонилась с самым небрежным видом. Джек заметил это и резко сказал:

— Надеюсь, ты не собираешься беречь это добро! Стихи ужасные.

Она выпрямилась:

— Не нахожу.

— Да полно! Напрасно он бьет себя в грудь, изображая волнение, напрасно каркает без конца: «Как! Как!» — это никого не трогает.

— Надо быть справедливым, Джек. — Голос у нее дрожал. — Бог свидетель, что я лучше, чем кто-либо другой, знаю д'Аржантона, знаю его тяжелый нрав, я много страдала по его вине. Как человека, я его не защищаю. Но его поэзия — это совсем другое дело. По общему мнению, во Франции никогда не было поэта, который умел бы так трогать сердца… Да, да, мой милый, трогать сердца… Пожалуй, на это был способен еще Мюссе, но ему недоставало возвышенного идеала. В этом смысле «Кредо любви» ни с чем нельзя сравнить. И все же я нахожу, что вступление к «Разрыву» еще трогательнее. Молодая женщина уходит рано утром в бальном платье, исчезает в тумане, даже не сказав «прости», не повернув лица…