Альфонс Доде - Джек

Поэт сообщал своему «дражайшему директору», что со смертью тетушки положение его изменилось, и просил освободить его от обязанностей преподавателя литературы. В приписке весьма развязно было сказано, что г-жа де Баранси должна была внезапно уехать из Парижа и она поручает Джека отеческим заботам г-на Моронваля. В случае болезни ребенка писать по парижскому адресу д'Аржантона с просьбой переслать письмо по назначению.

«Отеческим заботам» Моронваля! Ну и потешался же он, верно, когда писал эту фразу! Уж он-то отлично знал мулата и представлял себе, что ожидает ребенка в пансионе, когда там станет известно, что мать Джека уехала и, стало быть, придется оставить всякую надежду что — нибудь из нее вытянуть.

Когда Моронваль получил это сухое, лаконичное и дерзкое, несмотря на внешнюю сдержанность, письмо, им овладел один из тех чудовищных приступов необузданного и слепого бешенства, которые иногда накатывали на него и, как тропическая гроза, приводили гимназию в смятение, заставляя всех трепетать от ужаса.

Уехала!

Уехала с этим прощелыгой, с этим косолапым щеголем, с этим ничтожеством, лишенным ума и таланта! Она еще намыкается с ним!.. И как не совестно, в ее-то годы — ведь она уже не первой молодости — так вот взять да и уехать, оставить несчастного ребенка одного в Париже, покинуть его на чужих людей!

Проливая крокодиловы слезы над участью «несчастного ребенка», мулат при этом злобно кривил отвислые губы, словно хотел сказать; «Ну, погоди, погоди!.; Уж я позабочусь о твоем Джеке, истинно по-отечески позабочусь!»

Его выводил из себя не столько провал корыстолюбивых расчетов, не столько гибель так и не родившегося журнала и окончательный крах надежды составить себе состояние, сколько наглая, вызывающая таинственность, которой окружали свои отношения эти люди, познакомившиеся у него в доме: он сам же их и познакомил, можно сказать, свел. Он помчался на бульвар Османа, чтобы разнюхать, выяснить какие-нибудь подробности, однако и там царила такая же таинственность. Констан ожидала письма от своей хозяйки. Ему удалось только выведать, что с «милым дядей» все кончено, что в особняке госпожа больше не останется, обстановку, должно быть, продадут.

— Ах, господин Моронваль! — прибавила дородная камеристка. — В недобрый час мы переступили порог вашего злосчастного заведения.

Мулат возвратился в гимназию, убежденный, что в следующем триместре Джека заберут или он сам вынужден будет отправить его к матери за невзнос платы. Директор, как, впрочем, и все остальные, сделал отсюда вывод, что больше не к чему кочевряжиться с юным де Баранси и что, пожалуй, приспела пора расквитаться с мальчишкой за то глупое заискивание, которое все проявляли в обращении с ним чуть не целый год.

Началось с главного — с обеденного стола: отныне Джек уже не сидел возле директора, он был не только приравнен к прочим воспитанникам, но даже сделался жертвой, козлом отпущения для других. Никакого вина, никаких пирожных!

«Шиповник», как и всем, «шиповник» — кисло-сладкий и мутный, покрытый отвратительной пеной, точно вода во время половодья, содержащий, как, и она, немало инородных тел. А какие со всех сторон ненавидящие взгляды, какие язвительные намеки!

При нем намеренно то и дело упоминали д'Аржантона. Никакой он, мол, не поэт, просто эгоист и хвастун. А что до его знатности, то все знают ей истинную цену: пресловутые сумрачные, бесконечные коридоры, где якобы прошло его безотрадное детство, действительно существовали, да только не в старинном замке, затерянном в горах, а при жалких меблированных комнатах, которые содержала его тетушка на улице Фурси, затерявшейся среди извилистых и сырых переулков вокруг церкви св. Павла. Эта славная женщина была родом из Оверни, и все помнили, как она кричала своему племяннику, так что голос ее был слышен во всех этих пресловутых коридорах: «Амори, голубчик! Принеси-ка мне ключ от комнаты шемь бит! (Семь бис)». И виконт приносил ключ от комнаты шемь биш.

Злобные насмешки над поэтом, которого Джек терпеть не мог, забавляли мальчика, но что-то все же не позволяло ему смеяться и принимать участие в бурном веселье «питомцев жарких стран», которые подобострастно и с удовольствием хихикали при любой шутке Моронваля. Дело в том, что вслед за этими анекдотами о д'Аржантоне неизменно начинались намеки на «некую особу», и, хотя никто не упоминал ее имени, Джек трепетал, смутно догадываясь, о ком идет речь. По мнению сотрапезников, существовала неразрывная связь между Амори д'Аржантоном, этим незадачливым претендентом на звание великого человека, этим нелепым фатом, и той самой «некоей особой», которую ребенок обожал и чтил больше всего на свете.

Почти в каждом разговоре обязательно упоминалось герцогство де Баранси.

— А где оно, по-вашему, расположено, это герцогство? — надрывался Лабассендр. — В Турени или же в Конго?

— Так или иначе следует признать, что его отлично содержат… — подхватывал доктор Гирш, подмигивая собеседникам.

— Браво, браво!.. Вот именно, отлично содержат!

И все хохотали, буквально корчились от смеха.

Нередко заходила речь также и о знаменитом лорде Пимбоке, начальнике главного штаба индийской армии.

— Я его близко знал, — говорил доктор Гирш, — это он командовал полком тридцати шести папаш.

— Браво! Тридцати шести папаш!

Джек низко опускал голову, разглядывал хлеб, не сводил глаз с тарелки; он даже не решался плакать, он только задыхался от этих едких насмешек. Иногда он даже не понимал, о чем идет речь, но по ехидному выражению лиц почтенных педагогов, по омерзительному их смеху он догадывался, что его хотят оскорбить.

И тогда г-жа Моронваль мягко говорила:

— Джек, милый! Взгляните, что делается на кухне.

Потом она вполголоса выговаривала шутникам.

— Подумаешь! — усмехался Лабассендр. — Он же ничего не понимает.

Разумеется, бедняга многого не понимал, но первые горести давали пищу его уму, и он до изнеможения доискивался причин той злобы и презрения, которыми его окружали. Услышанные за столом скрытые намеки западали ему в душу как тягостное подозрение.

Джеку уже давно было известно, что у него нет отца, что фамилия у него ненастоящая и что у его матери нет мужа, и теперь это сделалось источником его тревожных размышлений. Он стал необыкновенно обидчив. Однажды, когда дылда Сайд обозвал его «сыном курвочки», Джек не рассмеялся, как прежде, а набросился на египтянина и так сдавил ему шею судорожно сведенными руками, что чуть было не задушил. Услышав вопли Сайда, прибежал Моронваль, и юному де Баранси впервые после поступления в гимназию довелось познакомиться с дубинкой.

С того самого дня со всеми привилегиями Джека было покончено. Отныне мулат наказывал его при всяком удобном случае: бить белого было так приятно! Теперь положение Джека отличалось от положения Маду только тем, что воспитанник де Баранси не работал на кухне. Не следует думать, что столь решительные перемены в гимназии хоть сколько-нибудь улучшили участь маленького короля. Напротив, больше, чем когда бы то ни было, он служил козлом отпущения для всех этих потерпевших крушение честолюбцев. Лабассендр то и дело награждал его пинками, доктор Гирш по-прежнему драл за уши, а «Дядька с дубинкой» заставлял жестоко расплачиваться за провал затеи с журналом.